Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают
Шрифт:
Начиная с девятого ноября и до этой минуты я была лишь взволнованной зрительницей. Я видела людей, которые плясали у Стены и обнимались у Бранденбургских ворот. Но я, радуясь вместе с ними, была посторонней. В Берлине я всегда чувствовала себя скорее наблюдательницей, чем участницей событий, а в те дни это чувство усилилось. И только продемонстрировав давнему другу из Англии, что здесь происходит, сообразила, какое отношение я сама имею к Берлину — такое же, как турецкие дети, торгующие обломками Стены.
В марте 1990 года из Нью-Йорка в Берлин, получив грант, приехал Джоэль Эйджи со своей женой Сьюзан. Нас познакомила Элизабет, которая
Как-то мы с Элизабет рисовали, сидя в дюнах недалеко друг от друга. Она искусно, тонкими линиями выводила воду, волны и небо пером, а я мягким карандашом делала легкие наброски зарослей мелкого кустарника. Это одно из моих любимых воспоминаний о нашей долгой дружбе.
Инвалиденштрассе, где раньше был мой пропускной пункт, на некоторое время оказалась вне моего поля зрения: улицу перекрыли, чтобы слегка изменить ее направление с западной стороны. В этот период я часто ездила на Восток через Волланкштрассе. Там, с восточной стороны, вскоре после объединения первые дома справа и слева от проезжей части выкрасили в нежно-желтый цвет. Сразу догадаешься, где проходила граница: Восток начинался там, где выглядел по-западному.
Объединение я поначалу заметила в языке. Очень скоро в ГДР палатка с напитками стала называться «шоп», а жареные цыплята — «куры-гриль». Зато на Западе загородные дома превратились в дачи, а при обмене валюты пользовались замечательным глаголом «обрублить».
В Хезене, небольшом поселке близ Крааца, давно жил итальянец, торговавший древесиной. Понятия не имею, как его занесло в ГДР и в этот Хезен. Во времена ГДР он привозил с Запада и продавал из-под полы порножурналы. Вскоре после объединения его магазин украсила огромная вывеска: «Родригес. ЛЕС — СЕКС». Правда, ненадолго — из-за протестов населения вывеску пришлось снять.
Я много раз бывала в Крааце, но в Восточный Берлин (отныне — «восточную часть города») ездила не так часто, как до падения Стены. Мои тамошние друзья были очень заняты: они привыкали к новым жизненным условиям и преодолевали горы бюрократической волокиты, которые возникли вместе с этими условиями и были куда страшнее бюрократии в ГДР, как мне кое-кто объяснял. В тот период, когда людям пришлось полностью менять свой уклад, гости из другой части города приносили с собой вовсе не приятное разнообразие, а лишний стресс.
Моя жизнь изменилась только в одном, но зато в главном: найти покупателей для картин вдруг оказалось невероятно трудно. Настали беспокойные времена, и у врачей, адвокатов, психологов, архитекторов и прочих свободные деньги уже не водились. К тому же социальную помощь искусству довольно быстро урезали, и вдобавок почти две тысячи профессиональных художников и художниц из восточной части города присоединились к четырем тысячам в западной. Кстати, их положение усложнилось еще больше нашего, ведь пока они состояли в Союзе художников, доходы их — пусть и низкие — были гарантированы. Теперь им пришлось вступить в конкуренцию
Со временем восточные друзья получше освоились в новых условиях, хотя порой и ворчали. А у меня страх перед будущим в 1993 году пропал на много лет вперед: мне крупно повезло, и на одной из выставок я разом продала девять картин швейцарцу-коллекционеру.
По Западному Берлину я вообще слез не лила. Наоборот, я до сих пор считаю чудом возможность свободно поехать в восточную часть города или за город, счастьем — возможность наблюдать за процессом объединения, пусть оно и происходит медленнее, чем задумали поначалу. Я замечаю, что объединение идет не по прямой линии, а как в танце: два шага вперед, шаг в сторону, шаг назад, и по новой. Большое счастье для меня — жить в городе, где объединение осуществляется прямо на глазах, в городе, который теперь столь оживлен, столь непривычно доволен собой. Разумеется, по обе стороны встречаются несогласные ворчуны, но, надеюсь, они уже в меньшинстве.
По крайней мере, внешне две части города сравнялись. Как-то даже по радио диктор сказал: «Восточный Берлин сейчас гораздо западней Западного!» Так и есть: ныне жизнь кипит в районе Митте, в районе Пренцлауэр-Берг, у молодежи — в районе Фридрихсхайн. Но не только они неузнаваемо изменились со времен ГДР. Во всей восточной части выросли новые здания, панельные дома перекрашены в яркие цвета, открылись магазины и рестораны, отремонтированы дороги. «Вест-Сити» близ Курфюрстендамм, в прошлом сердце Западного Берлина, теперь как будто вчерашний день. На вокзал Цоо прибывают только местные поезда, и это меня огорчает. Зато мой район Шарлоттенбург снова стал тихим и сонным, это радует. Летом, когда я на велосипеде еду домой из мастерской, Шарлоттенбург кажется старомодным и чуточку запущенным, отчего становится еще милее.
Теперь мне все равно, где проходила граница. Лишь иногда, если я ночью еду домой по Инвалиденштрассе, то на стороне Моабита ко мне робко, в дымке воспоминаний, возвращается былое чувство облегчения. Тут, кстати, особенно сильно изменился Запад, а не Восток. Площадь сразу за бывшей границей, если смотреть с восточной стороны, занял величественный новый Главный вокзал.
Процесс внутреннего объединения продвигается вовсе не гладко. Для него нужно гораздо больше времени, чем для внешнего, может, еще лет сорок — сколько и просуществовала ГДР. И условия жизни до сих пор не сравнялись. Водитель автобуса на востоке города по-прежнему зарабатывает меньше, чем его собрат на западе — и это через двадцать лет после падения Стены! В отношениях между восточными и западными немцами порой чувствуются раздражение и возмущение, однако различия в менталитете тех и других придают Берлину его необычную пестроту.
Сейчас, когда я пишу эти строки, на календаре апрель 2008 года. В сентябре из Нью-Йорка в Берлин на три месяца опять приедут по гранту Джоэль Эйджи и его жена Сьюзан. Вместе мы отправимся к Хельге Глогер в Краац, потолкуем об ушедших временах, вспомним Элизабет, Готхольда и радость нашей дружбы с ними.
Алан Виннингтон умер в середине восьмидесятых. Когда я навещаю Урсель (ей в этом году стукнет восемьдесят), мы много говорим об Алане и о счастливом времени, прожитом ими вместе.
Умерла и Дора Шауль, которая во время войны столь невероятным образом рисковала жизнью, участвуя в Сопротивлении. Ее политических убеждений я не разделяла, но перед ее мужеством преклоняюсь.