Мир без милосердия
Шрифт:
«Но почему бы этому не быть? — с горечью подумал Дональд. — Еще немного, и я, кажется, поверю, что можно продать родную мать».
— И ты, Стен, конечно, не мог допустить, чтобы кто-то наживал деньги, а ты стоял в стороне?
— А почему бы нам не вкусить от этого жирного пирога?
— В Кембридже вас учили именно этому?
— Ладно, Дон, нечего строить из себя праведника. Ты словно только что родился на свет! Можно подумать, когда ты писал свои футбольные репортажи, воспевая рыцарей кожаного мяча, ты не знал, что происходит за забором «Олд Треффорда». Ты, может быть, не знаешь, что уголовная полиция
— Не трогай ребят, которые честно зарабатывают свой кусок хлеба!
— Да ты святой апостол! Веришь только в добродетели! Я сам видел дела троих игроков «Рейнджерса», подозреваемых во взяточничестве. Нет, ты не думай, что в махинациях участвуют только «рейнджерсы». Маклерами подкупаются и противники. Лишь двусторонняя договоренность ведет к тому, что с трибун все выглядит естественно, Ты помнишь, конечно, процесс Питера Свана из «Элертона», игрока сборной страны. Он был одним из десяти футболистов, которые сели на скамью подсудимых. Я защищал их и помню, как Сван закрыл глаза, когда судья прочитал обвинительный вердикт. Потребовалось всего полчаса, чтобы установить виновность игроков. Погнавшись за сотней фунтов стерлингов, Сван испортил себе карьеру одного из величайших футболистов нашего времени: ему навсегда запретили играть в футбол. Обвинитель сказал тогда: «Вы унизили профессиональный футбол и обокрали своих друзей и болельщиков. Десятки тысяч людей платили свои шиллинги, чтобы смотреть матчи, а видели они лишь бесчестную буффонаду!» За решетку тогда угодили десять человек, а могли двести и больше...
Дело же с игроками «рейнджерсов» замяли. Мейсл постарался. Хотя в полиции есть магнитофонная пленка. Аппарат был установлен кем-то из детективов на месте встречи маклера и представителя команды. Одним из собеседников, говорят, был Дункан Тейлор...
— Врешь! — Дональд вскочил и схватил Стена за лацканы пиджака.
Но тот, усмехаясь, открыто смотрел ему в глаза. Дональд оттолкнул его и устало опустился в кресло.
— Ты, наверно, прав, Стен. Кулаки — плохой довод в споре.
Стен поправил пиджак и продолжал, как будто ничего не произошло:
— Ты же знаешь, что Дункан любил погулять. Полиции ничего не стоило прикинуть его доходы и расходы. После покупки дома стало особенно ясно, что у него есть побочный заработок. Конечно, учли, что клуб платит из-под прилавка. Ведь это не такой уж большой секрет. Ориентировочно сумма известна даже налоговому управлению. Но ее не хватило бы на дом... И грешен не один Дункан. Только к старику Марфи, сколько ни щупали, не смогли подкопаться. Похоже, что он не участвовал во всех этих аферах, хотя и не мог их не видеть.
Дональд больше не хотел слушать. Толстые губы Стена представлялись ему чудовищными воротами, сквозь которые бесконечным потоком лилась опустошающая душу грязь. И первым желанием было заткнуть ему рот. Но какая-то внутренняя сила заставляла его слушать. В мозгу билась лишь одна мысль: «Дункан! И Дункан тоже! Нет, это ошибка! Неужели Дункан в минуту своего великолепного рывка, когда он уходил от опекуна, рывка, который вызывал восторг тысяч людей, думал о том, чтобы не просчитаться при дележе?!»
Дональд взглянул
— Мы, пожалуй, заговорились, Дон. Мне хочется верить, что ты поймешь меня. Я охотно прощаю тебе твой удар. Хотя он был слишком тяжелым и не соответствовал тяжести моего преступления, если таковое вообще было. — Стен засмеялся. — И я надеюсь, когда ты придешь к единственно правильному выводу, мы с тобой еще поработаем в наших общих интересах.
Не подавая руки, он ушел. Дональд слышал, как внизу хлопнула дверь. Потом взвыл мотор, и машина рванулась прочь.
Темнело. Дональд лежал на диване, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Ни о чем не хотелось думать. Будто внутри сломался маленький, но очень важный винтик, державший сложную систему, название которой — собственное «я».
Он уже совсем было собрался позвонить Марфи и отказаться от встречи. Но потом стал и, машинально одевшись, спустился вниз.
38
Марфи встретил Дональда сам и поспешно провел в свой кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Будь Дональд не столь расстроен разговором со Стеном, он легко заметил бы волнение Криса, которое тот едва сдерживал. Усевшись в кресло, Марфи слегка дрожащими руками стал набивать в трубку табак.
— Я должен тебе сказать, мой мальчик, что после рождества мы уезжаем в Италию.
— Не предусмотренная расписанием встреча с каким-нибудь второстепенным клубом? Лишняя работа команде...
— Команда тут ни при чем. Мы едем с женой. И ты прав, это совершенно внеплановая встреча с Италией. Более того — вынужденная. — Он виновато улыбнулся и покосился на дверь.
— Что вы говорите, Крис? Вы хотите бросить клуб? — Дональд тоже покосился на дверь, решив, что в доме уже был бурный разговор на эту тему. — Но это невозможно! Мейсл потребует выполнения контракта. Нет, это невозможно... Я прошу извинить, что поселил в вашей душе сомнение.
— А, при чем тут ты!.. Хотя формально основной виновник всего происшедшего, конечно, ты. Не знаю, решился бы я когда-нибудь на такое, не будь сегодняшнего разговора из-за твоего прихода в клуб... Но все к лучшему.
Законы футбольного мира требуют, чтобы менеджер держал язык за зубами. Я достаточно молчал. Но даже такой продажный мир, как менеджерский, должен временами иметь хотя бы одного честного человека. — Он вновь виновато улыбнулся.
— Мейсл выговаривал? Эта шкура донесла?
— А ты сомневался? Видишь ли, Дон, я много думал обо всем за последнее время — и о процессе, и о своей жизни, и о клубе. Ты не открыл для меня ничего нового. Ты только разбередил старую рану, которую я носил в своей душе. Я старался укрыться от житейской грязи за высокими словами, которых спорт, несомненно, достоин, за адской работой.
Я видел все и пытался помочь заблудшим вырваться из болота, их засасывавшего... Не получилось. Я бы бросил клуб и ушел... Но тут катастрофа... Оставить команду в такой момент было бы изменой памяти погибших. Но теперь, когда клуб сам растоптал эту добрую память, меня больше ничто не удерживает здесь. Даже многолетняя искренняя привязанность... Уход — это, пожалуй, единственная форма протеста, на которую я еще способен.