Мир человека в слове Древней Руси
Шрифт:
Чтобы понять смысл состоявшегося изменения, скажем несколько слов о новом термине личность. Некоторое время в средние века пользовались переносными и образными значениями старого слова лицо; в XV и особенно с XVI в. слово лицо в деловых документах обозначало отдельного человека, ответственного за свои поступки перед законом (ср.: важное лицо, ответственное лицо и т. д.). В XVII в. известно также слово личина — собственно: маска, актерская харя (такая маска была в снаряжении скоморохов). Единственность этого предмета потребовала суффикса единичности – ин(а); личина, таким образом, — лицо уникальное. Но личина — то же, что личность, оно понимается совершенно так же: отдельность чем-либо выделившейся из совокупности лиц характерной маски. В XVIII в. сделали попытку присвоить новому понятию о личности иноземный
Противопоставление внутреннего образа в словах человек и личность отражает всю разницу между древним и современным понятиями о человеческой личности (соединение этих слов в таком выражении само по себе знаменательно). «Человек» — это личная сила взрослого, почерпнутая в силе рода, идущая изнутри как из корня жизни, и в этом глубокий смысл. «Личность» же определялась по внешним признакам различения, тем, чем это лицо могло выделиться из числа других, каким оно кажется всем вокруг по опорным признакам своего поведения в коллективе; общество только оценивает личность по этим признакам, но не является той силой, которая постоянно рождает в ней представление о ее причастности общему, о соборности рода, единстве лиц. Да, оба слова — человек и личность — одинаково выражают представление об активном деятеле, о сложившемся члене общества, именно это и соединяет их в одном выражении (человеческая личность) как продолжающие одно другое. Однако новые отношения в обществе подготовили смену представлений о подобном лице.
Судя по косвенным данным, можно предположить, что начался этот процесс на границе XIV—XV вв.; именно тогда появились те значения слова человкъ, которые стали связываться с понятием об «услужающем» в его противоположности к «важным лицам» закона. Понижение рангов, отраженное в значениях слова человкъ, связано с начавшимся процессом образования нового представления о личности.
Чтобы ясно представить себе соотношение всех уже рассмотренных слов в цельном виде, воспользуемся текстами одного автора. Глубоко индивидуальное словоупотребление, основанное, впрочем, на типичных представлениях своего времени, дает Кирилл Туровский. К середине XII в. установился тот церковный взгляд на соотношение небесного и земного, который стал характерным для всего русского средневековья, и Кирилл Туровский последовательно его выражает.
Смя, племя, предлы — все эти слова он употребляет только в цитатах из Писания. Языци вместо народи — тоже остаток библейской терминологии в словаре Туровского и его современников.
Слово народи у Туровского обозначает просто людей одного рода-племени (такие люди приходят, например, к Соломону за судом, их бранят фарисеи, они восстают против Христа). Словом народи назывались в библейских текстах люди, словом же языки (в отличие от народи) — не всякие люди, а только язычники, которые могут быть того же самого племени, что и освященные «народи» («И будуть ми людие от языкъ мнози» —Кирил. Тур., с. 16); «народи» приходят «отъ странъ», ибо «странамъ вра» (с. 5), «и приведуть братию нашу от всхъ странъ» (с. 16); словом люди именованы безумные; крестят и учат людей, старцев, которые составляют указанные «народи»; «язычьскы намнуеть люди» (с. 6—7), потому что слово люди можно употребить по отношению к неверным, в отличие от «верных» — тех, кого называют народи. Языческие представления отражены и в понятии об отдельном человеке. Человек — физическое проявление плоти, в которой не осталось никаких следов духовного, так что можно и «бсы от чловкъ прогна» (с. 44), поскольку бездуховную плоть именно бесы и населяют.
В отличие от высокого слова страны (из таких «стран» вышли «народи») земля употреблено по отношению к некой поверхности, на которой есть место и зверям, и пресмыкающимся (с. 47). Человек и земля — нижний уровень именования, они обозначают слишком «телесные» и «земные» явления, чтобы включать их в живую ткань символического христианского образа. Но слова смя, племя, предлъ также не годятся для этого, ибо присущи определенным библейским контекстам и потому всегда однозначны в своей отнесенности. Игра слов и построение живого
Последние дни Пафнутия Боровского в 1477 г. описывает его ученик Иннокентий; пораженный количеством прищедших проститься с блаженным, он говорит: «Не токмо же от князь и отъ княгинь, но и отъ прочего народа, отъ боляръ же и отъ простыхъ со всхъ странъ приходящихъ» (Пафнутий, с. 494) — в этом отразилось совершенно новое представление о совокупности лиц: князья выделены из народа, обособлены от него. Однако все остальные понимаются здесь как собирательная совокупность народа (простые и боляре). Эти попарные соотношения прослеживаются во многих книжных текстах, сохраняются на протяжении веков и понятны еще сегодня (журнальные и газетные рубрики говорят нам о «странах и народах», а не о «людях и языках»).
Итак, человек и люди — слова, которые имеют особое значение, потому что само желание снизить их стилистический ранг показывает нам пристрастное отношение церковного писателя к словам, языческое народное осмысление которых отличалось от принятого в книжной литературе, восходящей к библейским текстам. Они выражали идею о «человеке», который дан сам по себе, и о «людях», независимых в своем отношении к каким-либо установлениям власти (например, свободных от влияния церкви). Это следует из текстов Кирилла Туровского. Проследим это на других текстах.
Самая важная подробность: в древнейших текстах слово человкъ обычно употребляется в форме множественного числа. Что же это за «чловеци»?
В «Печерском патерике» говорится о том, что человек — подобие бога, однако противопоставлен ему: славы ищут «от человекъ», а не от бога (Патерик, с. 101); «чловци» — не ангелы и потому не видят бога (с. 87), вообще же они ближе к богу, хотя и укоряют последнего (с. 168), беса всегда можно отогнать «отъ чловкъ». Люди просвещаются «в человкы» посредством божественного крещения (Поуч. свящ., с. 111); «къ живущимъ бо на земли человкомъ» обращается Иларион (Иларион, л. 169), а слава князя Владимира именно в том и состоит, что «бысть князь Володимиръ акы уста божия, и человкы от лести диаволя къ богу приведе» (Похв. Влад., л. 342б). В борениях неба и ада человек находится где-то посредине — это общее место христианской литературы. У Иоанна Экзарха «небесьскыи ангели и земьни намъ человци» (Ио. Экзарх., с. 20); такие оценки могут меняться местами: «земние ангели и небеснии человци» (Поуч. свящ., с. 111); вся разница в том, что в отличие от ангела человеку — существу во плоти (Прол. поуч., л. 2626) — противопоставлен «богъ, имый человци, богомъ зовемъ бога» (Ио. Экзарх., с. 90). До ХII в. троичное заселение сфер подчеркивалось в любом тексте; даже в грамматическом руководстве части речи, грамматические категории и формы языка делятся по относительной ценности в зависимости от того, с чем они соотносятся: с ангельским ликом (имя), с тем, что «отпадщо» (например, с бесами соотносится глагол), или с тем, что «посрдне» (чловци соотносится с причастием, промежуточной между глаголом и именем формой). В «Житии Ольги» обнаруживаем интересное противопоставление: «И бша вси людие невдуще бога, и [Ольга] немалы печаловаше, видящи вся человекы прелщени дьяволомъ» (Жит. Ольги, л. 381). Гражданское состояние (люди) противопоставлено здесь духовному посвящению (человекы). Важно одно: то, что выражено «причастной» формой человки (а не люди, не народъ), противопоставлено божественным силам; лишь понятие, выраженное формой чловци, достойно подобного сопоставления, всегда представляя некое множество. Сочетание мнози бо человци часто встречается в древних текстах, оригинальных и переводных.
«Человеци» отличаются не только от бога, но и от животных (Жит. Авр. Смол.), они рождаются (Александрия) в отличие от ангелов, которые пребывают всегда, и могут быть самого невероятного вида. Александр Македонский в своих походах обрел «нкако мсто, идеже бяху человци безглавни» (Александрия, с. 77), «идеже бяху человеци дивии» (с. 75) и т. д., в том числе с головами зверей или птиц, как это описано Козьмой Индикопловом и другими наблюдателями этого странного мира. И тем не менее все названные чудовища — «человци», поскольку их отношения с богом не оспариваются и не подвергаются сомнению. «Человек» воспринимается в его отношении к богу, но как противоположность ему; поэтому какими бы причудливыми ни были его обличья, они не принимаются во внимание, они не важны.