Мир Гаора

Зубачева Татьяна Николаевна

– Однако, Рыжий... ну давай, я тебе ещё половинку налью. А если не проймёт... тогда уж только за Мокошихой посылать, она волхвица сильная.

На последнем глотке Гаору обожгло грудь и горло, он поперхнулся и закашлялся. И кашлял, пока на глазах не выступили слёзы.

– Плачь, Рыжий, - удовлетворённо кивнула Нянька, убирая почти опустевшую бутылку и стакан и садясь рядом с ним на сундук.
– Плачь, слезой у человека горе выходит.

Гаор потряс зажатой в кулаке газетой.

– Вот, Старшая Мать... Сволочи, что

ж они с ним сделали... Сволочи, в затылок из пистолета... И жену его, и сына, всех, понимаешь, Старшая Мать? Зачистили, как посёлок... Всю семью, Старшая Мать, целому роду конец. Старшая Мать, сволочи... Ребёнка-то за что, я ж помню его...

Он говорил, давясь слезами и руганью, а Нянька молча сидела рядом с ним в одной рубашке-безрукавке до колен, с рассыпанными по плечам чёрно-седыми волосами. А когда он замолчал, тихо спросила.

– Родич он тебе?

– Пошли они, родичи мои...
– Гаор бешено выругался.
– Друг это мой, больше, чем друг, жизнь он мне спас, меня самого, какой я есть, спас, понимаешь, Старшая Мать, его же за меня, за то, что он мне...
– и замолчал, поперхнувшись, на последнем клочке разума остановленный внутренним запретом говорить о газете, статьях, связи.

– Друг выше родича, - задумчиво сказала Нянька.
– Быват. Один сын у него был?

– Нет, - всхлипнул Гаор.
– Двое, и дочка ещё.

– Значит, не весь он умер, человек в детях продолжается, - убеждённо сказала Нянька.

– Те бастарды.

– Ну так чо?
– спросила Нянька.

Гаор недоумённо повернулся к ней, настолько это противоречило всему, усвоенному с раннего детства, вроде это он ещё до Сержанта знал. Что род ведут законные дети, а бастарды так... сбоку припёка.

– Ну, чо смотришь?
– с ласковой насмешкой улыбнулась ему Нянька.

– У них же имени родового нет, - попытался он объяснить.

– Вона ты о чём? Так глупости это всё. Сами придумали, сами и верите. А коли дети есть, да дочка ещё, гришь, уцелела, то и по крови, и по утробе род продолжится. Да и ты остался, пока ты помнишь о нём, и ему в Ирий-саду тепло да светло будет.

– Он дуггур, Старшая Мать. Он к Огню уйдёт.

– Ну так чо? Хороший человек был?

– Да, - убеждённо ответил Гаор.

– Ну, так поклонится Огню, а там его Сирин с Алконостом до Ирий-сада и доведут. Когда убили-то его?

– Месяц назад.

Гаор уже не плакал и отвечал на её вопросы с детской старательностью.

– Ну...
– Нянька пошевелила губами, что-то подсчитывая, - ну так. Три дня ты здесь, потом в рейс съездишь, а как вернешься, я тебе помогу тризну по нему справить. Как раз на сороковой день Ирий-сад для души ворота открывает. И он у Огня побывать успеет. А ты теперь спать иди. Иди-иди. Сам-то дойдёшь, или покликать кого, чтоб довели? А то свалишься, по-пустому шум подымешь.

– Дойду, - Гаор тяжело встал, уронив на пол бумажный комок из разжавшегося кулака,

поклонился Няньке и пошёл к двери.

Дверь его повалуши оставалась открытой, свет, уходя, он не выключил, и потому заблудиться было невозможно. Он закрыл за собой дверь, посмотрел на разбросанные по полу газетные листы, прямо по ним прошёл к нарам и рухнул ничком.

Кто и когда зашёл к нему, собрал с пола на тумбочку газеты, укрыл его одеялом и выключил свет, он не узнал. Да и не спрашивал. Утром его разбудила Большуха и заставила выпить большую кружку пахучего огуречного рассола, от которого и в самом деле прояснело в гудевшей голове.

Через три дня он выехал в очередной рейс. Боль, конечно, не прошла, но была теперь в глубине и не мешала ему жить, видеть, слышать, разговаривать, даже смеяться над чужими шутками и шутить самому. О ночном его походе к Старшей Матери никто его не спрашивал, а сам он, разумеется, молчал. Так что не забылось, а... а помнить нечего. А на фронте как бывало? Сколько он там друзей потерял? Фронтовая дружба короткая: до атаки или бомбёжки, а там... либо ты друга похоронной команде для погребального костра сдаёшь, либо он тебя, либо оба на один костер ложитесь, а то бывает, что и сжигать нечего, сгорело уже всё. Как их тогда аггры фосфорными бомбами закидали. Там всё выгорело, подчистую, даже опознавательные медальоны, и списки погибших составляли, взяв списки состава и вычеркнув уцелевших. Ему тогда обожгло спину, но он оказался на самом краю и успел скатиться в болото. Опять его Мать-Вода спасла. Помнить - помни, а живи.

Как всегда через блокпосты, сбрасывая им пиво, консервы и прочую закусь - это, пока он в рейсе, хозяин сам в усадьбу завозит и выдаёт перед рейсом вместе с накладными - на Центральные склады, где получить основной заказ, и уже оттуда по посёлкам. В заведение заправить фургон, пожрать самому и запастись в дорогу он завернёт, конечно, но второго заезда можно не планировать. Кервина нет, значит, и конверта ждать теперь незачем. Да... чтоб кого-то другого своей писаниной под пулю подвести? Нет, кончились игры. Лишь бы Стиг не вздумал опять к нему ехать, а то ведь залетит и спечётся сразу, как... Лутошка с порнушником.

Получив заказ, Гаор, как и планировал, заехал в заведение, заправил фургон, оставил его на мойке - а то снег с дождём сверху, земля с водой понизу, пока доехал, задрызгался по крышу - и пошёл обедать.

Поел, побалагурил с девками - Лиска упорно не тяжелела, как, скажи, тоже где-то таблетки раздобыла - и мужиками, набрал себе сигарет в ларьке, отметил у Матери карточку и уехал.

И уже на полпути к первому по маршруту посёлку полез в бардачок за зажигалкой, а там... белый конверт! Как и тогда! Внутри чистый большой лист и крохотный клочок бумаги, на котором только: "N2 получен". Чей почерк - он не понял, но не Кервина. Ну да, Кервина уже месяц как нет, а это значит... кто бы ни был...