Мир Гаора
Шрифт:
– Братцы, парильня!
– Цыц, - остановил его Старший, - не кричи, пусть спит. Давайте, мужики, остатнего пара прихватим.
Сдерживая голоса, но с шутками и спехом мужчины побежали в душевую. Парильня - удовольствие редкое. До настоящей бани здешней, конечно, как до неба, но хоть что-то.
Зуда остался сидеть на своей койке, зная, что его сейчас хорошо, если просто изобьют, а то и сунут ртом под кипяток и подержат, пока не захлебнётся. Видел он как-то, как с одним такое сделали. Ох, матушка родная, вот и пошутил с дураком, смертью шутка обернулась.
Гаор
– Ну и денёк выдался.
– Грех тебе жалиться, не ты криком кричал.
– Ну да, кабы Рыжий на себя не принял, все бы седня так лежали.
– Но ты смотри, сволочь какая.
– А что мы можем?
– Братцы, а если...
– Заткни хлебало, пока не услышали!
И когда уже прокричали отбой и погасили свет, Старший строго сказал.
– Молись, Зуда, чтоб Рыжий завтра встал. Жизнью ответишь.
Зуда только прерывисто вздохнул в ответ. Суровое молчание спальни не оставляло ему других шансов.
Посреди ночи Гаор проснулся как от толчка и не сразу понял, что его разбудило. Тихо, сумрачная темнота, ровное дыхание и похрапывание множества людей. Он лежит на своей койке, под одеялом, закутанный как... и тут сообразил: боли нет. Совсем нет. Он осторожно попробовал напрячь и распустить мышцы. Они слегка заныли, как после большой тренировки или марш-броска под выкладкой, но это же не боль, не та боль... А что же это было с ним? Воспоминания мешались обрывками, не выстраиваясь в ровную шеренгу. Ладно, это он успеет. Главное - печки уже не будет, эту боль он теперь шутя перенесёт. Он улыбнулся и повернулся набок, устраиваясь поудобнее. Голова мокрая. В душе он, что ли, опять был и не помнит? Ладно, неважно, к утру просохнет. А трусы его с майкой так, видно, и висят на трубе, пересохли, придётся разминать, чтоб надеть. Ладно, всё завтра... Главное - он здоров.
Но утром, попытавшись по привычке впрыгнуть вниз, Гаор понял, что ночью слишком обрадовался отсутствию боли и переоценил своё здоровье. Тело было слабым, бессильно ватным, подчинялось ему медленно, будто нехотя. А где-то далеко внутри была боль и не давала двигаться без оглядки. Как в госпитале, когда он встал после двухнедельного лежания под капельницами. Но с этим, он помнил, справиться можно, главное - не дёргаться попусту. Он встал со всеми, оделся, всё, правда, медленно, осторожно, не впереди всех и даже не вровень со многими, но до столовой дошёл, сел на своё место, зачерпнул ложкой жидкую кашу и с опаской поднёс ко рту. Проглотилось неожиданно легко.
– Очунелся?
– спросил Зайча.
Догадываясь о смысле, да и вчера Мать вроде, его так же спрашивала, Гаор кивнул. Занятый своими мыслями - как же он будет работать, Плешаку он сейчас не то что не подмога, а помеха, - он даже не обратил внимания, что и каша у него отдельно, полужидкая и другая, и в кружку ему налили не кофе как всем, а какой-то горячей и несладкой жидкости со странным, смутно напомнившим что-то давнее запахом.
За столом переглядывались, показывали друг другу на него глазами,
Встав со всеми из-за стола, Гаор пошёл на построение, уже привычно заняв место рядом с Плешаком. Построение, пересчёт и марш на работу.
Быстро идти он не мог, но шаг у него широкий, и, даже медленно переставляя ноги, он держался вровень с Плешаком. Спуск на склады, обыск, и за ними лязгает дверь.
– Ну, давай, паря, - Плешак пытливо посмотрел на него, - могёшь?
Гаор осторожно, чтобы не вызвать боль, пожал плечами.
– Сам ещё не понял, - честно признался он.
– Ну, давай помаленьку, - сказал Плешак, - зазря жилы не рви, не дёргай, а мяконько толкай.
Гаор кивнул, становясь к контейнеру.
– А ты вчера пло-ох был, - радостно говорил Плешак, - думали уже всё, отвыть только осталось. А гляди, оклемался.
Оклемался, очунелся, отвыть... сколько же ему надо узнать. Ну и начнём. Чтоб заодно не думать, не прислушиваться к глубинной, и, вроде, уже не опасной боли.
Плешак отвечал охотно, не так переводя, как объясняя, только то и дело удивлённо крутил головой.
– Где ж тебя учили, паря, что ничего не знаешь?
Мысль о том, что в училище могут быть уроки рабского языка, так насмешила Гаора, что он поставил коробку, которую тащил, на пол и долго, до слёз на глазах смеялся. А потом объяснял Плешаку, над чем смеётся, чтоб тот не обиделся на него попусту.
– Надо же, - удивлялся Плешак, - а мне-то и не подумалось, знаешь и знаешь себе. А гришь, паря, ещё языки есть?
– Есть, - кивнул Гаор, прилаживая коробку с нарисованным на ней пылесосом в штабель.
– Мы дуггуры, а есть ещё аггры, форзейли и алеманы. Воевал я с агграми. Алеманы нейтралитет пока держат. А форзейли союзники аггров, но сами не воюют, а технику им шлют. Но и добровольцы их были. Лётчики. У форзейлей авиация самая сильная.
– Ага, ага, - кивал Плешак.
– Ты, паря, её далеко не засовывай, пущай на виду стоит, их часто требуют.
Приезжали за товаром, привозили новый товар и пустые контейнеры. В общем, Гаор справлялся, только не бегал, а ходил, и рывком ничего не брал. И на обед он шёл уже совсем нормально, но, стараясь ноги ставить мягче, чтобы удар подошвы о землю не отзывался внутри.
За обедом ему опять налили отдельно и супу пожиже чем остальным, но... на второй ложке он догадался, что суп на мясных кубиках и жирный, не меньше двух ему в миску положили, и каша как утром. Тукман насупился было, что Рыжему наособицу, но Тарпан - Тукмана к нему пересадили - прицыкнул на него.
– У тебя гуще.
И Тукман успокоился.
Гаор не заметил этого: все-таки устал.
После обеда работал он, уже молча, с "пехотной упёртостью". Усталость пригибала к полу, заставляла волочить ноги. Плешак поглядывал искоса, но пойти полежать в закутке не предлагал. Ведь и впрямь: сейчас если лечь, то встать ой как трудно будет. Но перед самым концом они всё-таки посидели, не так отдыхая, как остывая.