Мир, где тебя нет
Шрифт:
С каждым днём прогулки удлинялись, становясь всё более похожи на церемонные променады, пока она, наконец, не смогла с уверенностью бродить без поддержки по лабиринту садовых тропинок, а Иленгар ревниво прослеживал каждое её самостоятельное движение, замерев в тени какой-нибудь ивы.
Порой, когда мысли всё же являлись (медленные, разморённые солнцем), Диана спрашивала себя: счастлив ли он этим нечаянно выдавшимся дням мира и отдохновения, наполненным лишь необременительной вахтой, а пуще того: духмяным липовым цветом, стрёкотом трав и гудением пчёл? И отвечала себе: едва ли.
Однажды она задремала в кресле, в обвеваемой ароматным дуновением узорчатой,
Мерцающие сумерки были подобны электруму* — и золота вровень с серебром.
(*электрум — сплав золота и серебра.)
Оставив у кресла домашние туфли, Диана пошла по траве. Плед шелестел, цепляя метёлочки мятлика.
Она решила б, что он молится, если бы не знала твёрдо, что он прежде всего ведьмак.
— За что вы так любите его? Ведь он такой же, как вы. Один из вас.
— К чему вам мой ответ? — усмехнулся Иленгар. — Вот вы сами и ответили.
Прежнему Магистру не было дела до тех, кто кладёт головы... где-то, далеко от него. А Демиан... Демиан принимает те же раны.
— Разве не безрассудство так рисковать собой? — И досадуя на горечь в голосе, она не умела спросить бесстрастно. — Того более — зная, как ценна его жизнь?
— Безрассудство? — Иленгар с улыбкой пожал плечами. — Может, и безрассудство, не мастак я в этих учёных диспутах*, госпожа. Ведь нынче так будто бы не принято, и война для тех, кто развязывает её, — навроде азартной игры: сиди себе на своём высоком стуле да подвигай пешки. Вот только прежде было по-иному, и в бой шли за тем, кто на свой щит принимал первый удар... Безумный Магистр так уж чаял, чтоб о времени том забыли... да не вышло у него. Телларион крепок памятью.
(*диспут — в Средневековье учёный спор, проводимый с соблюдением ряда правил.)
Диана обняла себя за плечи.
— Я не могу осуждать Демиана за его решения. Не могу осуждать. Он для всех здесь... особенный. При нём, при имени его меняется что-то в ваших глазах, в голосе. Всё равно что Аваллар, вернувшись из небытия, сказал: "Идите за мной".
— Так и есть. Всё равно что Аваллар... Для таких, как они, и законы, и цены — иные...
Они стояли обок, освещаемые закатным светом, в котором почти не осталось уже золота. Настало время серебра.
Иленгар проговорил едва слышно, и слова его тотчас забрали сумерки:
— Ведь вы обещались ему, герцогиня...
— Я веду счёт своим обещаньям, — отозвалась она. И, смутившись нечаянной резкостью ответа, жестом смягчая её, коснулась ладони мага.
Он не шелохнулся.
Ветер тихо пел в ивах.
***
На ночлег поредевший отряд устроился в развалинах то ли храма, то ли дворца — за давностью лет не разобрать... да и не разбирал никто, впору ль. Некогда устремлённые ввысь колонны покосились, выщербленные; иные лежали обломками пористого мрамора, пожелтелого, как старческие зубы. Выведенная для неведомой надобы в ровный круг площадка послужила почвой для травы, кустарника и нескольких деревец, корнями пробивших камень и укрепившихся в нём. Ещё зеленела невесть чем питаемая чахлая листва, бессловесный голос неистребимой жизни.
Она коснулась узловатых стволов, прося прощения за себя и своих спутников. "Вы боролись за свои жизни, — сказала им она. — Невидимые герои..."
Но
Она сидела в глуби походного шатра, до подбородка укутанная в шкуру белого барса, но и под тёплым мехом её колотило в ознобе. Ей не требовалось зерцало, чтобы видеть себя со стороны: бледную, меловой белизны, кожу, оттого глаза казались ещё темней, ещё пронзительней. В пышной массе всегда распущенных волос, стекающих по меховому плащу, свернувшихся в кольца на полу, приставшей паутиной — белые пряди.
Откинулся непривязанный полог, хлопнул перебитым крылом. Гость — высок — пригнувшись, вшагнул в шатёр. Её обоняние тревожил принесённый им запах, едкий — дыма, кровавый — железа. Она прикрыла ресницы.
До млечных, зыбких сумерек, презрев опасность, отринув усталость, жгли костры. Прощались с ушедшими в лучший мир товарищами. Мало кто сомневался в том, что лучший. Хуже, чем здесь и сейчас, представить было трудно.
Он двигался, подобно ртути, и усталость не истребила в нём многолетней привычки. Сел напротив, протянул ладони к огню жаровни. Безотчётно следуя его примеру, она выпростала из-под плаща руки, хоть и знала, что ни один огонь их не согреет. Ждала, в усталой покорности, его слов. Каждодневных, неминуемых слов.
Но он всё медлил тревожить тишину. А когда заговорил, голос у него был приглушённый и охриплый. "Он ближе всех стоял к дыму погребальных костров, — отстранённо подумала она. — И ушёл последним".
— Не стану пытать тебя вопросами. Не сегодня.
Она кивнула. Быть может, она должна почувствовать благодарность. Но в выстуженной душе не было ничего.
— Он вернётся.
— Твой брат? — Ответа не требовалось. Его молчание вытягивало жилы. — А когда не вернётся... это ты тоже видела?
Она не ответила.
— Грядущее... подобно пути с тысячью развилок. Чем ближе к повороту, тем яснее виден путь. Для кого-то будущее однозначней, для другого — сложней; развилки так похожи, как угадать, куда истинно поворотит судьба... итог всегда разный. Но люди просты, и отследить их путь нетрудно. Всё равно что на потеху вытянуть не глядя белый камушек из десятка чёрных. Их дороги будто спрямлены, одинаковы от рождения до смерти, и нет в них нежданных поворотов и развилок. — Она качнула плечом, рассыпав ворох прядей, белых в них — с треть. — Бредут себе по заданному однажды пути, и судьба владеет ими, не они судьбой.
Редко, редко в мир приходят иные, и путь их — по бездорожью. Так они сами торят его. И, как на тележный обод, великий этот путь наматывает множество встречных малых путей, меняя их направленье. И уже не судьба ведёт их, но они преломляют ход грядущего, сами про то не ведая...
Он смотрел на неё сквозь пламя своими горскими глазами. Огонь в них не отражался.
— К чему ты говоришь это? Мне не постичь сути твоего дара, как бы ни хотел.