Мир искусства Надежды Добычиной
Шрифт:
Частное собрание
Ее будущий супруг сохранил все письма и любовные записочки, полученные от невесты в первые годы их связи. Самая ранняя из них написана накануне 16-летия девушки: это было приглашение прийти к ней в день ее рождения 28 октября. Уже в этих первых строках чувствуется разрыв в социальном статусе, который долгое время препятствовал воссоединению влюбленных. Конверт адресован «Его высокоблагородию Петру Петровичу». Отец Петра, занимавший должность начальника Канцелярии Орловской губернии, получил дворянство по службе. Рано осиротевший Петр Добычин (отец умер за несколько месяцев до его рождения, а мать ушла из жизни, когда мальчику было всего 7 лет) воспитывался родственниками и в 1899 году перебрался к старшему брату Вадиму в Орел, где поступил в 7-й класс гимназии. Гинда-Нека кокетливо замечала, что «ни хором, ни лакеев» у них нет, а рождение свое она не справляет, «кто заходит из знакомых, тот и приходит». Вполне вероятно, первые встречи Гинды-Неки и Петра проходили под видом уроков, которые гимназист давал юной девушке у нее дома. Довольно быстро и бурно развивавшийся роман приходилось скрывать прежде всего от родных Гинды-Неки, которая опасалась, что кто-то заметит их держащимися за руки или узнает о ее обращении к Петру на «ты».
Гинда-Нека Фишман (Н. Е. Добычина). 1902
Отдел рукописей РГБ
Петр
Отдел рукописей РГБ
Письма, бережно сохраненные Добычиным, очень откровенны. Гинда писала о том, как скучает в разлуке и мечтает быть вместе. В то же время она уже демонстрировала те качества, благодаря которым сформируется через десятилетие «добычинский круг» поклонников и почитателей, с некоторыми из них у нее завяжутся более близкие отношения. В одном из писем 1901 года, обращаясь к жениху, Гинда-Нека признавалась:
«Ты знаешь ведь мои привычки, я люблю поговорить со многими, пошутить, но конечное и главное это остаться с тобой наедине, поделиться впечатлениями, даже, если хочется, понежничать, но, Петя, ведь право невозможно не нежничать с человеком, которого любишь, как-то невольно рука гладит волосы, губы соприкасаются с губами любимого человека» [14] .
В этих строках одновременно и страстность, и кокетство, и некая рассудочность, удивительная для ее юного возраста. Молодые люди понимали, что скоро им предстоит разлука не только на праздники, в которые Петр уезжал с братом к дяде и тете в Новгород-Северский. Добычин планировал поступать в университет в Москве или Петербурге, и Гинда-Нека писала, что единственный ее шанс воссоединиться с ним – это также поступить в какое-то учебное заведение. Как свидетельствует ее переписка с орловским поклонником Николаем Колышкевичем, мечты о продолжении учебы и поездке в Петербург зародились у Нади еще до знакомства с Петром [15] . В первый год их романа с Добычиным в ней окончательно созрела решимость оставить родной город и привычную жизнь и последовать за женихом, чтобы учиться и работать рядом с ним. В ее ситуации сделать это было не так просто. Необходимо было заручиться хоть какой-то поддержкой семьи, уговорить отца отнести на подпись письмо о благонадежности, а главное – быть принятой в то или иное учебное заведение.
14
ОР РГБ. Ф. 420. К. 5. Ед. хр. 11.
15
ОР РГБ. Ф. 420. К. 13. Ед. хр. 17.
По циркуляру о приеме евреев в средние и высшие учебные заведения, принятому в 1887 году, число учеников из еврейских семей в местностях, входящих в черту постоянной оседлости, должно было составлять 10 %, в других местностях – 5 %, а в Санкт-Петербурге и Москве – всего 3 % от всех учащихся. В последующие годы эти нормы в некоторых случаях нарушались, например в провинциальных высших учебных заведениях, испытывавших недобор студентов. Однако в столицах доступ к образованию для детей и молодежи еврейской национальности и иудейского вероисповедания был значительно затруднен, и Гинда-Нека не могла не знать об этом. В семнадцать лет ее уверенность в успешности своих начинаний была не столько признаком силы характера, сколько проявлением юношеского безрассудства. Однако твердости и упорства будущей Добычиной было не занимать, свидетельством чего являются ее подписи в конце пространных писем к Петру от 1901 года: «Твоя любящая уважающая тебя очень настоящая невеста и будущая жена Надя». Кроме того, желанию оставить родной дом способствовали непрекращающиеся семейные конфликты и удушающая атмосфера. Надя сетовала на необходимость соблюдения принятых норм и устоев еврейской семьи и, нарушая их, украдкой писала письма в шабат. Ей не нравились расспросы близких, заметивших ее романтические отношения, или возмущение матери, увидевшей, что она носит на шее часы на цепочке, принадлежавшие, видимо, Петру. Весь 1901 год прошел в ссорах с матерью и попытках убедить отца, что она способна самостоятельно прожить в столице на сумму, не превышавшую 50 рублей в месяц. Отец то соглашался, то шел на попятную, но и дочь проявляла незаурядный талант переговорщика, который пригодился ей в будущем. Она убеждала его подписать необходимые бумаги, чтобы послать их в учебное заведение, которое может еще и ответить отказом, а кроме того, по ее словам, не следовало беспокоиться о деньгах, ведь «если Бог помогает на кашу, он уже помогает и на масло».
Надежда Добычина с сестрой Соней и ее дочерьми в окружении молодых людей. Орел. Сер. 1900-х
Частное собрание
Родители могли быть против отношений Гинды-Неки с Петром Добычиным не только в связи с национальным и религиозным вопросом, который, конечно, стоял на первом месте. Еще одним поводом для беспокойства стали бы его политические убеждения, если бы они были о них осведомлены. В письмах 1901–1902 годов Добычина вскользь упоминала о том, что Петр ходил на сходки, писала, что она не против, но волнуется, прежде всего, за его здоровье. В первые годы XX века Орел был городом достаточно реакционным и консервативным. Подобными настроениями местного населения пользовалось правительство, ссылая туда представителей революционных партий из столицы. Старший брат Петра – Вадим Добычин – именно таким образом оказался в Орле после ареста в Москве за печать нелегальной литературы, в то время как еще один его брат – Николай – был сослан в Елец. Конечно, ссыльные становились источником распространения марксистских идей среди местных молодых людей. В 1894 году в Орле был образован кружок, объединявший учащуюся молодежь. Первоначально деятельность кружка не выходила за рамки собраний, на которые приходили ссыльные, находившиеся под надзором полиции, представители городской интеллигенции и интересовавшиеся марксизмом гимназисты. Революционер Борис Перес характеризовал подобные встречи кружка следующим образом: «Вечеринки эти всегда включали в свой порядок дня какой-нибудь доклад по экономическим вопросам, затем немного пива, пения и немного разговоров общих и группами» [16] . Однако вскоре участников «вечеринок» перестало удовлетворять подобное времяпрепровождение, и они перешли к действиям – пропаганде среди рабочих. В начале 1898 года молодые орловцы пытались встать во главе рабочего движения на Брянском рельсопрокатном заводе. Это не сошло им с рук, началось расследование, которое закончилось арестами и судом в 1901 году. Надя и Петр общались с представителями орловской молодежи, участвовавшими в агитации и осужденными за нее. Среди близких друзей был Яков Дубровинский, младший брат ссыльного революционера и корреспондента «Искры» Иосифа Дубровинского. Надя принимала ухаживания Якова, также среди ее поклонников числились его брат Семен и их друг Николай Колышкевич. В конце 1901 года Яков был арестован. Дальнейшая его судьба – подпольная борьба, ссылки, участие в Гражданской войне – сделали из него героя революции, в честь которого в советское время называли улицы в городах. Петр Добычин не был столь вовлечен в освободительное движение, однако хранил у себя запрещенную литературу, в том числе «Искру». Случайным образом ранец с книгами и газетами был обнаружен в саду дома, где он жил в Орле. Петра отстранили от занятий в гимназии, но благодаря заступничеству предводителя
16
Цит. по: Гуларян А. Б. Революционеры и жандармы в Российской провинции. На материале Орловской губернии. 1894–1904 гг. // Орловская губерния и революция. Орел, 2017. С. 34.
Джованни Батиста Пиранези. Руины зала Золотого дома Нерона, называемого Храм мира. Открытка. Ок. 1910
ГМИИ им. А. С. Пушкина
Стремление Гинды-Неки покинуть родительский дом в шестнадцатилетнем возрасте было связано одновременно со страхом потерять жениха и быть насильно выданной замуж за другого. В это время на ее глазах разворачивалась аналогичная драма в жизни ее сестры Сони, которая вскоре сдалась на уговоры и стала женой нелюбимого человека. Гинда-Нека практически бежала в Санкт-Петербург в сопровождении друга, студента Технологического института Николая Колышкевича, который обещал приглядывать за ней и помогать во всем. Официально объявленной целью поездки стала сдача экстерном экзамена на аттестат гимназии. Свидетельство о получении гимназического образования позволило бы девушке искать работу учительницы, пытаться поступить на какую-то другую службу или продолжить учебу. В письмах своему жениху она твердо заявляла, что мечтает об их свадьбе, но предлагала не торопиться заводить детей, так как хотела учиться и работать. В Орле, не окончив гимназию, Гинда-Нека могла подрабатывать за прилавком винной лавки у знакомых, о чем упоминала в одном из писем. Разумеется, аттестат открыл бы ей более широкие возможности. В скором времени выяснилось, что в государственной гимназии еврейкам не разрешено держать экзамен, а в частной требовалось за месяц подать прошение, чтобы получить разрешение сдавать все предметы, кроме иностранных языков, которых Надя тогда не знала.
В этот свой первый приезд Надя упорно искала возможности осуществить задуманное, однако не меньше ее занимали различные стороны столичного быта. Ее письма к Петру полны ярких впечатлений, здесь «все ей ново», а поэтому случались незапланированные траты: приобретено, вероятно, первое художественное произведение в ее жизни – изображение некой «картины» Пиранези, про которую ей рассказывал жених. Чтобы поддержать здоровье, Надя пила молоко «на 10 копеек в день», ходила к врачам, что тоже стоило недешево. Но главное – Надя очень быстро погрузилась в интересовавшую и влекущую ее бурную жизнь радикально настроенной молодежи, о чем регулярно отчитывалась жениху. В письме от 20 января 1901 года она рассказывала:
«В Тех. инст. [Технологическом институте] сегодня выборы, каждый курс должен выбирать себе старосту, но студенты не хотят допустить выборов, ибо на обязанности старост лежат довольно некрасивые дела, как подсматривать нет ли чужого народа, т. е. студентов других курсов, на выборах и собраниях своего курса, т. е. шпионить, еще быть на посылках у начальства к студентам и наоборот, так как вышло положение такое, если студенту что понадобится к начальству, он должен обратиться к старшине, а последний уже идет к начальству. Ну вот потому то и галдеж. Студенты очевидно в повышенном настроении. Вышло предостережение, где говорится, что если студенты 1-го курса будут волноваться, то они исключаются из своего учебного заведения, и вновь могут поступить в августе, на правах вновь поступающих, студенты же остальных курсов будут оставлены на второй год. Как мне хочется, чтобы ты здесь отучился, ты прямо преобразился бы. Такой жизнью веет здесь, а там тухлятина».
События, свидетелем которых оказалась Надя, были продолжением студенческих волнений, начавшихся в 1899 году в связи с недовольством учащихся университетским режимом. Поводом для протеста послужил правительственный запрет на традиционные студенческие празднования в честь дня основания Петербургского университета – 8 февраля. Градоначальник и министры посчитали, что студенческие гуляния и совместные с профессурой чаепития ведут к беспорядкам и должны быть предотвращены. Именно такое решение в итоге привело к беспорядкам и столкновению с полицией 8 февраля, после которых студенты Петербургского университета решили объявить «обструкцию» своему учебному заведению, отказаться от посещения лекций и «закрыть» его. Вскоре волнения перекинулись и на ругие высшие учебные заведения. В феврале 1899 года была создана официальная комиссия во главе с военным министром П. С. Ванновским, который в марте 1901-го стал министром народного просвещения после убийства его предшественника бывшим студентом Московского университета. В подготовленном к маю докладе императору Ванновский сделал выводы о виновности как студентов, так и ректора и профессоров в февральских беспорядках и предлагал внести изменения в университетский устав 1884 года и легализовать деятельность различных студенческих организаций неполитического характера. Однако параллельно с этим готовились и репрессивные меры. Еще в июле 1899 года были приняты Временные Правила о воинской повинности воспитанников высших учебных заведений, виновных в учинении беспорядков. Подобные нововведения выглядели своего рода попыткой возвращения к временам Николая I, но эпоха наступила иная, и отправка студентов на военную службу послужила лишь возбудителем протестов не только в студенческой среде, но и в других слоях населения [17] .
17
Сушко В. Т. Студенческое движение в Петербурге в период назревания революционного кризиса в России на рубеже XIX–XX веков (1899–1904 гг.): автореф. дис. …канд. ист. наук: (07.00.02) / Моск. гос. ист. – архив. ин-т. М.: [б. и. ], 1978.
В 1901 году в Петербурге студенческие выступления усилились в связи с исключением «за беспорядки» из Киевского университета 183 студентов-обструкционистов. Солидарность с киевскими товарищами проявили сначала учащиеся Петербургского университета, а потом и других высших учебных заведений, включая Технологический институт, где учился Николай Колышкевич. Надя очень эмоционально воспринимала происходящее:
«…сегодня ночью арестовали 14 тех. [технологов – студентов Технологического института] разных курсов, но вероятно, этим дело не ограничится. 10 сходка у тех. Но что будет? Также резня, зверские усмирения! Да что же это такое! Неужели только произвол и насилие! Так вот каков девиз монархии. Знаешь, в груди что-то могучее сейчас живет, что рвется прямо наружу… Но я уверена, что правительство возьмет верх: 1. Лучшие силы переарестуют; 2. Войско всегда к их услугам; 3. Часть населения на стороне правительства… и опять получится резня… отсюда убитые, раненые. Неужели протест нельзя выразить как-нибудь иначе? <…> мне все кажется, что протест больно дорого обходится для “общества” и лучшие силы умирают, умирают молодыми, еще не много сделавши на своем веку… Вот кажется, сама бы пошла бы вперед, но только чтобы моя смерть стоила 10 лучших их сил» [18] .
18
ОР РГБ. Ф. 420. К. 5. Ед. хр. 12.