Мир наступил не сразу
Шрифт:
Антониха высморкалась, вытерла нос подолом юбки и ответила миролюбиво, даже вроде сконфуженно:
— И-и, милый, куды нам в святые! Распалась наша община… А дитенку твоему, если еще раз уловлю, ноги попереломаю, так и знай. Ить она, заразенок, похозяйничала тут, как у себя, — и груш насбивала, и картох нарыла, и луку надергала, и огурцов нарвала. А у меня своя орава каждый день есть просит. — Она повернулась было, чтоб вернуться к работе, но потом вспомнила еще одно и через плечо добавила: — Веревку-то развяжи аккуратно, не вздумай ножом.
Освободив девочку, Велик взял ее за руку и молча повел с огорода к лужкам. То, что он
Все-таки Велик был доволен собой: действовал решительно, без раздумий, и победил. Конечно, ни при каком повороте дела ножом бы он Антониху не пырнул, но она-то этого не знала.
Ладно, а вот как отучить Манюшку лазить по чужим огородам? Правда, была тут одна закавыка. Набеги на чужие сады и огороды в компании с ребятами совершал и он сам, и на это как на воровство не смотрели, А вот ее за то же самое считали воровкой. Почему? Ребята отправлялись в набег, чтобы проверить свою смелость, ловкость, смекалку. И это плохо, конечно. А Манюшка? У нее был хозяйственный корыстный интерес. Значит, все яснее ясного: ребята хулиганили, а она воровала.
Однако, разглядев это тонкое различие, Велик не мог понять справедливость, на какой оно держалось: красть яблоки — геройство, а красть картошку — воровство. Такая справедливость казалась ему странной.
Поэтому дома он не стал допекать Манюшку воспитательными беседами, а просто слегка поколотил. И девочка, с замиранием сердца ожидавшая мучительной словесной казни и грозного заключения «в детдом!», была довольна, что отделалась несколькими затрещинами. Вскрикнув разок:
— А Велик, а миленький, не буду больше, вот те крест святой! — и повсхлипывав для вида, она хозяйственно захлопотала у печки. При этом восторгалась Великовым уловом и тем, что нынче у них будет такой богатый ужин, и все это вроде бы сама с собой, но так, чтобы он слышал.
— Хватит тебе, подхалимка, — сказал Велик.
Ее наивная лесть была ему неприятна и вместе с тем тронула его.
После ужина, дождавшись, когда стемнело, Велик отправился на улицу.
Летними вечерами деревня жила полнокровной молодой жизнью. Насколько безлюдна и тиха была она днем, когда все расходились на работы и раздобытки, настолько оживленной и шумной становилась спустя час-два после захода солнца, когда тонула во тьме.
Вначале темнота была непроглядной и глухой, потом на небо выплыла луна, в хатах зажглись огни, и на улице посветлело, стало уютнее и просторней. По середине пыльной улицы мимо Велика степенно прошествовала стая девок.
Дайте лодочку-моторочку Мотор, мотор, мотор — Переехать на ту сторону, Где милый ухажер, —голосисто выпевали они.
Потом встретилась компания ребят-допризывников. Слышался звон балалайки, наигрывавшей «страданье», время от времени то
За этой компанией шли ребята поменьше. Великовы сверстники, дальше — еще поменьше, а за ними — совсем уж мелкота. Этих строгие матери одного за другим загоняли по домам.
Велик влился в свою кучку. Сразу с ним рядом оказался Иван Жареный. Сунул в руку пару морковок.
— Грызи. Сладкая. Скажешь — нет?
Хрумкая морковку, Велик мельком подумал, что она наверняка добыта на чужой грядке.
«Ну и какое тебе дело? — одернул он себя. — Угощают — скажи спасибо».
С Иваном они учились в одном классе, случалось в одной компании ходили к Навле, при немцах вместе ишачили на старосту. Но у Велика были свои друзья-приятели, у Ивана — свои. После возвращения Велика они незаметно сблизились, стали держаться друг друга, ненароком обнаруживая взаимную симпатию.
Иван был повыше Велика ростом, тонкий, сутуловатый. Сейчас, в темноте, продолговатое лицо его вырисовывалось общим пятном, но Велику казалось, что он отчетливо видит розовые рубцы, толстыми жгутами лежавшие на его щеках, лбу и подбородке, тонкими рисками — на верхней губе и под глазами. Этой несъемной уздечкой обратала его война.
В деревне стояли немцы. На одной из их автомашин загорелся мотор. По проклятой случайности Иван оказался рядом. Солдаты сунули ему в руки пустой мешок и заставили лезть в огонь — тушить. Сами они держались в отдалении — боялись взрыва, а мальчика из огня не выпускали, припугивая автоматом. Судьба помиловала Ивана — взрыва не произошло, и ему удалось сбить пламя. Но он сильно обгорел и без сознания был доставлен сельчанами в родную хату. Как его лечили, Велик не знал, но все ж вылечили. Вечной памятью о том событии остались искалеченное лицо, заикание и приклеенная позднее беспощадными сверстниками кличка Жареный.
— Опять на Песке игрища за-аведут, — возбужденно произнес Иван. — А нас в круг не примут.
— А мы свои откроем, — поразмыслив, ответил Велик. — Девок наших покличем…
— Во, правильно! А то гляди, как большие веселятся, да губы облизывай. Скажешь — нет?
У крайней хаты на завалинке и на бревнах сидели девки. Красиво, с подголосками, пели:
Над озером чаечка вьется, Ей негде, бедняжечке, сесть…Подошли допризывники, перемешались с девками, послышался смех, визг. Песня брызгами рассыпалась в воздухе.
Скоро образовался большой крут. Девки и ребята стояли в нем попарно, в затылок друг другу. Водящий бегал за спинами, догоняя кого-нибудь из игроков. Если догонял, салил, то есть дотрагивался до него рукой. Тогда тот становился водящим. Убегающий в любой момент мог спастись от преследования, вбежав вовнутрь круга и став впереди какой-нибудь пары. Тогда убегать от водящего должен был задний в паре. Вокруг игрища роилась, визжала, смеялась, плакала мелкота. Шум стоял до самого неба.
Великовы сверстники и сверстницы вели себя посолиднее — они просто наблюдали за игрой старших. Подбадривая криками тех, за кого болели, завидуя им в душе.