Мир не в фокусе

Руо Жан

Кроме того, я все больше уставал от борьбы, мой Жан-Артюр все больше жаловался на одиночество, нельзя было по-прежнему рассчитывать на нерушимость стен, а при мысли, что придется снова уйти в подполье внутреннего сопротивления воображаемому завоевателю, решимость оставляла меня. Час капитуляции был близок. Постепенно мне все понятней становился механизм этой обезоруживающей улыбки: надутая верхняя губка, сощуренные глазки с черными блестящими зрачками, а на скуле маленькая родинка, которая приподнималась к нижнему веку, когда улыбка становилась шире; призрачная и таинственная, эта улыбка чудом впорхнула в поле моего зрения, и ничего не было грустнее пришедшей в мою затуманенную голову мысли, что скоро она угаснет, улетучится, навсегда уйдет, быть может, за линию мной различимого мира, чтобы слиться с другими смутными и размытыми земными формами, а с ней уйдет и прекрасная студентка с длинными каштановыми вьющимися волосами, перехваченными на затылке

красной ленточкой, пока же она стоит посреди моей комнаты, сунув руки в карманы куртки с капюшоном и обшитыми шнурами петлицами, как многие здесь ходят (у меня самого, как у доброй трети факультета, такая флотская куртка), только сизый цвет ей не к лицу.

Эта отличительная черта — не к лицу сизый цвет, который элегантно выделялся и на военно-морской форме, и на хаки, — будто служила доказательством того, что у редких натур все редкое, так что, Жиф, зачем ты привел ко мне эту улыбку, такую редкую, что едва ли я встречу еще что-нибудь подобное на людных перекрестках, где я никогда, к тому же, не замечал, чтобы люди улыбались друг другу. Это эфемерное видение в моей жизни — жизни монаха-переписчика — только разбередит все сожаления. А еще я предвижу, как невыносимо мне будет не хватать ее улыбки в один немыслимо тоскливый день.

Невыносимо тем более, что красавица, помимо всего прочего, была прекрасно осведомлена о моей литературной деятельности. Включая и то, на чем я остановился, рассчитывая быстро все закончить, но меня подмывало вставить в свой текст фрагменты из чужой прозы (мне известно, женщины ухаживают за чудовищными калеками, вернувшимися из жарких стран). А пока я удивлялся, как это она все разгадала за двумя фразами, оказалось: «Ты ничего не помнишь? Мы ведь это обсудили вчера вечером». — «Да вы меня водите за нос. Жиф, она меня водит за нос. Пользуется моим состоянием. Так вот и сводят людей с ума, внушают им всякое. Сеют сомнения, так и бывает». — «Это ты нас водишь за нос», — сказал Жиф. — «Я? Вот уж не скажи». — «Что не скажи? Ну, это тот случай, когда дальше ехать некуда», — подытожил Жиф.

И пока крохотная мушка подбирается к уголку глаза, я готовлюсь к самому худшему и, забыв о противопехотных минах и танцующих стенах, настраиваюсь на то, что к толстенной книге моих унижений прибавится еще одна глава, пунцовая от смущения. Итак, я остановился, — ну что за сумбур в моей башке? — нет, Жиф, не подсказывай, вот, ты рассказывал о «Гробнице для бабушки», это было у мадам Жаннет и мсье Луи. Дальше, по правде говоря, у меня, можно сказать, провал; как я ни рою, как ни копаю, буквально выворачиваю свои мозги наизнанку, но никак не могу связать эту последнюю картинку с пробуждением под барабанный бой, вот такой пробел случился в моем расписании. Но когда я говорю пробел, скорее, имею в виду мрак. Значит, я, кажется, был с вами. Не вдаваясь в детали, чем мы занимались?

Да ничего особенного. Вот уже мне поспокойней. А еще? Ну мы, помимо прочего, по-прежнему пили. Потому-то и гудит у меня под волосами. Отчего же тогда меня выворотило этими самыми спагетти? После мы встретились с Тео и другими друзьями, и все вместе отправились к одному из них на итальянскую вечеринку, вернее, на макароны.

А я лично? Не надо все сводить к моей персоне, но как я держался? Вскоре заснул. Ну а перед тем как провалиться в кому? Не болтал ли я чего-нибудь неуместного, может, жесты какие-нибудь неприличные делал? Да нет, ничего такого, разве что все время лез поцеловаться с Тео.

Так. Кровь все бешеней гудит в сосудах, и сразу громыхнуло несколько противопехотных мин. Я с трудом приподымаю голову, и внезапный жар заливает мое лицо, будто меня коснулись лучи палящего солнца. Все-таки мне придется встретиться взглядом с прекрасной Тео и, набравшись смелости, рассыпаться в извинениях, по крайней мере, пообещать ей, что больше не буду, хотя я и оплакал уже все то, что могло бы еще между нами быть. Пусть она требует любого удовлетворения, всего, чего пожелает; во всяком случае, ничто не изгладит этого постыдного чувства, точнее сказать — ведь это не подарок, — чудовищного проклятия, но хотел бы я знать: кто на моем месте вынес бы то же, что и я? Пусть поймет, я никому этого не пожелаю, разве что своему заклятому врагу — чтобы его сделали всеобщим посмешищем, — но, положа руку на сердце, пора перестать на меня дуться? Или же попробуйте влезть в мою шкуру, желаю вам при этом всяческих удовольствий (или некоторых благодаря моему Жану-Артюру, которого вы, естественно, допишете, — но, по правде говоря, я хотел бы заняться им сам, ведь у меня есть еще определенные идеи по поводу стиля, лиризма, к тому же я доверяю своему слуху, который, если допустить такое превращение, стал бы, конечно, и вашим, — но если по ходу дела повредится, например, барабанная перепонка, что тогда будет с моим чудесным текстом? Слишком велик риск исказить его, так что, пусть я буду еще невыносимей, но, раз пошли такие сомнения, я склоняюсь к тому, чтобы самому довести до ума и подписать свою историю).

Однако на

языке у меня вертелся вопрос, не менее жгучий, чем стыд на щеках: если Тео решилась навестить приговоренного в его камере, то не для того ли, чтобы разложить костер и посмотреть, как виновник преступления будет поджариваться на медленном огне, или — правда, о подобном я и помыслить почти не смел — она пришла удостовериться в силе своих чар на подопытном в стадии дезинтоксикации? В этом случае могла бы и не беспокоиться: я был так же взволнован, как если бы видел ее впервые. Слишком хорошо понимал, что пылко влюбился в нее с первого взгляда до такой степени, что, раскрепостившись под винными парами, почти пошел на поводу у своих чувств. Единственное, мне было жаль, что в памяти не сохранилась сладость ее губ, каким бы мимолетным ни был этот вынужденный поцелуй. Правда, навряд ли он и был, особенно если учесть, что мы очутились у ее дружка, не оценившего, однако, что после еды я всего лишь залил его постельное покрывало двумя или тремя рюмками вина.

Но вот она здесь, а того маньяка чистоты нет и в помине. По ее словам, она пришла справиться обо мне, опасаясь, что я не проснусь, что моя алкогольная кома, минуя ночь восстановительного сна, продолжится в потустороннем мире. Она рада видеть, что я в относительно приличном состоянии и надеется, что мне совсем полегчает и тогда я расскажу ей о своей прозе, которую вчера вечером так нахваливал за стиль и новаторство.

Эта новая информация была отмечена очередным залпом противопехотных мин, и я, воспользовавшись шумом взрыва, не повышая голоса, так что и сам себя не особенно слышал, смущенно пробормотал что-то по поводу моего вчерашнего скандального поведения. Что же до моего писательства, то совсем не нужно верить всему, что я мог наговорить и о чем совершенно не помнил, даже если я и вправду изрекал то восторженные, то упаднические суждения о собственных предполагаемых талантах. Барометр моих душевных состояний, если верить ее заявлениям, прочно застрял вчера на «к ясной погоде», отсюда она могла логически вывести, что сегодня утром — как? уже далеко за полдень? — погода совершенно испортилась, что на смену антициклону пришло невыносимо низкое давление, поэтому, если она окажет мне эту честь, мы поговорим о моей прозе в другой раз — с помощью такой обманной стратегии я надеялся вскоре опять с ней повидаться.

А у Жифа была своя идея. Тут у нас объявился министр Вооруженных сил, или Войны, или Реваншизма, которому неймется мобилизовать всю молодежь, в том числе и студентов, в перспективе конфликта планетарного масштаба, о неизбежности которого мы как-то раньше не подозревали. Потому-то, видимо, ни о чем не знавшие студенты и мнутся в нерешительности перед лицом объявленных мер.

До сих пор юноши могли требовать, чтобы их не вырывали из института до самого конца обучения, в общем, это оттягивание призыва и называлось отсрочкой. Но, должно быть, опасаясь, как бы затянувшаяся до бесконечности учеба не привела к тому, что в армию будут забривать уже почти стариков, естественно, расположенных к тому, чтобы принести свое тело в дар отчизне (ведь, как известно, отработавшие органы невосстановимы), нам предлагали исполнить свой национальный долг не мешкая, ведь армия всегда питалась молодой горячей кровью. Когда настанет пора, мы все быстренько отправимся служить родине, а вернуться к занятиям никогда не поздно.

Представьте себе, в тот самый миг, когда до вас доходит, чему же равна скорость света (G), вас и призывают под знамена. Там вы считаете «ать — два», «ать — два», что, несомненно, фундаментально для шагистики (хотя и дети малые ходят, не зная счета); обучаетесь у соседа по койке открывать бутылку пива зубами; бессчетно запасаетесь анекдотцами, которыми, вернувшись на гражданку, осчастливите своих друзей; выходите в город всей честной компанией и, как будто и без того не слишком заметны в своих ортопедических ботинках, в кургузой униформе и с обритою башкой, притягиваете к себе всеобщее внимание, прицельно пуляя по урнам; обогащаете новыми песенками свой более или менее утонченный репертуар, который исполняется на увольнительных в поездах, проход вагона надо перегородить, а то можно и по тамбурам, — когда же наступает великий день, день освобождения, и вы горлопаните во всю: даешь дембель! — размахивая над головой специально выточенным для такого случая предметом (свидетельствующим, что лишь военная промышленность наживается на вашей службе), вы еще не представляете, в какой мере утратили контакт с цивилизованным миром, и в конечном счете, вернувшись в аудиторию и заслышав от какого-нибудь салаги, малочувствительного к сумме знаний, приобретенных за год, вопрос на засыпку: ну, так чему же равно G? — захваченные врасплох, копаясь в памяти после столь безобразно затянувшегося умственного безделья, не слишком убедительно выдаете: двум ударам правой? А потом вы переписываете триста миллиардов раз для самого себя, поскольку для этого уровня уже нет более высокого судьи, чем чувство собственной ответственности: и какого же черта понесло меня на эту галеру?