Мир приключений 1964 г. № 10
Шрифт:
Однако заработать на хлеб в этом городе-музее было нелегко. Таскал я на горбу кули с мукой, выжимал масло из олив, стриг овец, работал подручным у кузнеца, дробил руду. Металл, выплавляемый по способу древних мидян из местной руды, превращается в руках опытных ремесленников в кувшины, тазы, в которых правоверные омывают руки и йоги. Работал у ювелиров. По-чудному там торгуют. Готовые изделия — браслеты, кольца, серьги — сразу же выставляются в маленькой витрине. Женщина, с головой укутанная в длинный кусок темной материи, останавливается у витрины. Взглядом
Под базаром находится древнее подземелье. Там расположены мельницы и прессы для выжимания масла. Рабочие не только работают, но и живут в этом подземелье при смоляных факелах и коптилках. Заживо погребены. И получают за свой адов подземный труд гроши.
По секрету сообщу вам, что я работал там две недели, и… “подземные духи” забастовали. Поймите, первая в Исфахане забастовка! И мы победили! Вместо десяти риалов стали нам платить пятнадцать. Но мне-то пришлось спешно убраться из города, попросту бежать. И то в последнюю минуту, когда жандармы были уже в подземелье.
Пришел в Тегеран. Опять жизнь маслобойщика, стригача, носильщика.
Однажды, когда я принес в богатый дом покупку из магазина, ко мне на кухню вышел пожилой человек. Посмотрел на меня пытливыми глазами и не спросил, а сказал уверенно:
“Ты русский”.
“Да, господин, русский”.
“Знаешь русскую литературу?”
“Неплохо”.
Он увел меня к себе в беседку, угостил душистым кофеем.
“Давно у нас?”
“Около года”.
“А раньше ты наш язык знал?”
“Ни слова”.
Мои ли краткие ответы ему понравились или легкость, с какой я поддерживал беседу, — он вдруг спросил:
“Сколько ты зарабатываешь в месяц?”
“Туман, иногда и больше”.
“Переходи ко мне, я буду платить тебе три тумана”.
“За какую работу?”
“Учи меня русскому языку”.
В этот же день я переехал. Мой хозяин оказался ученым, настоящим ученым: он учился у меня и учил меня.
После трех с лишним лет он знал русский язык и русскую литературу не хуже меня, а я за это время основательно изучил арабский язык и арабскую литературу.
И ему и мне стало уже неинтересно наше содружество, и мы расстались. Я поехал в Индию — в кармане было достаточно денег, чтобы года полтора-два учиться, не думая о хлебе насущном.
Новая жизнь, новый язык. Индийский профессор, которому я был отрекомендован моим тегеранским учителем-учеником, принял меня сердечно. Я сначала учился, затем стал заниматься литературным трудом. Исследование “Золотой век арабской литературы” принесло мне должность преподавателя лагор-ской коллегии в Пенджабе.
Еще в Тегеране я изучал греческий язык. Как-то, просматривая “Бюллетень индийского археологического общества”, я натолкнулся на пять снимков с греческой рукописи. Из пояснения, предпосланного снимкам, я узнал, что фотографии воспроизводят заключительную главу трактата Аристотеля и что оригинал этой рукописи утерян.
Я заинтересовался пропавшим
Жил я скромно, незаметно; преподавал, печатал свои труды под именем “Муса аль Тегерани”.
Однако английская разведка пронюхала, что я не настоящий Муса, и стала сильно мне докучать.
Возможно, я сам накликал на себя эту беду: таков уж у меня характер. Вместо того чтобы удовлетвориться чтением лекций, я еще беседовал со своими учениками о Марксе, о его учении.
Тучи над моей головой сгущались все больше.
Вдруг — Февральская революция в России. Я бросил все и — домой.
Приехал я в Петроград в те дни, когда нашей партии пришлось работать в тяжелых условиях подполья и Временное правительство пустило всех своих шпиков по следу Ленина.
На митинге в Лесном я услышал фамилию Подвойский. С одним Подвойским, Николаем Ильичом, я подружился на каком-то сибирском этапе. Подошел к этому Подвойскому, спросил, не Николай ли Ильич он. “Да”, — прозвучал сухой ответ. Я назвал себя, напомнил ему этап.
Подвойский отнесся ко мне с подозрением. “Где ты был? Что делал?” — посыпались вопросы. Я ему рассказал свою одиссею, и мой рассказ, видимо, показался Подвойскому чересчур экзотичным, чтобы поверить в него. Он предложил мне привести в порядок личные дела и как-нибудь зайти к нему.
Когда говорят “как-нибудь”, следует понимать так, что беды особой не будет, если ты не зайдешь. Я так и понял. Сначала устроил личные дела, то есть оформил свое членство в партии, стал выполнять партийные поручения, а потом отправился в Азиатский музей Академии наук, чтобы устроиться там на работу. Почему именно в Академию наук? Во-первых, по моей специальности, а во-вторых, в то беспокойное время работа в стенах Академии сулила большие удобства для подпольщика-большевика.
В Музее принял меня ученый секретарь: старик в черной шелковой ермолке. Он сидел в глубоком кресле. Перед ним лежали небольшая книжка и увеличительное стекло. Несколько минут смотрел он на меня взглядом человека, который возмущен смелостью посетителя, оторвавшего его от серьезного дела. Наконец спросил:
“Вы больны желтухой?”
Я успокоил его — сказал, что это мой естественный цвет лица. Старик осмотрел меня всего с ног до головы через свое увеличительное стекло, потом, отложив стекло, сказал:
“Можете там передать, что я не возражаю. Пусть зачислят вас истопником”.
“Я не прошусь в истопники”.
“Как? — удивился старик. — Мне говорили, что им нужен истопник”.
“Но я — то не прошусь на эту работу”.
“А на какую же?”
“В рукописный отдел. Я арабист”.