Мир приключений 1964 г. № 10
Шрифт:
Андрей Петрович и сам, конечно, уже догадывался кое о чем, и признание сына не было для него абсолютной неожиданностью. Выслушав Илью, он долго молчал, потом произнес почти равнодушно:
— Тебе известно мое отношение к твоему эксперименту, Илюша, но ты теперь вполне самостоятельный ученый и сам отвечаешь за свои действия.
— А что ты имеешь в виду под ответственностью, папа? — спросил Илья, соблюдавший во время этого разговора необычайное спокойствие.
— Не уголовную, конечно, — хмуро усмехнулся отец. — У серьезного ученого есть и иные виды ответственности.
— Ты, наверное,
— Я тоже не вижу ничего зазорного в том, что ты хочешь помочь циркачам, — холодно произнес Андрей Петрович. — И не собираюсь тебе это запрещать. Но и помогать тебе без ведома Академии наук не имею права. И не в этом только дело. Я вообще считаю несвоевременным практическое применение твоего эффекта где-бы то ни было. Впереди ведь десятки проверок и уточнений этого явления, а ты…
— Но где же все это? — нетерпеливо прервал Андрея Петровича Илья. — Где эти проверки и уточнения? Неизвестно даже, когда еще это будет. А к воспроизведению моего эксперимента в цирке я и не собираюсь тебя привлекать. Это моя личная инициатива. И даже, пожалуй, не столько моя, сколько самого цирка. А от тебя я прошу лишь одного: помоги мне измерительной аппаратурой и кое-какими не очень дефицитными материалами.
Андрей Петрович, не отвечая, долго прохаживался по своему кабинету, потом произнес примирительно:
— Ладно, кое-чем помогу.
А у Ирины Михайловны свои заботы — подготовка нового номера Зарнициных. Кое-что они уже придумали, но ведь это работа почти вслепую до тех пор, пока не станут реальными те новые условия, в которых придется им совершать свои полеты. Неизвестно даже, как приноровятся Зарницины к состоянию полуневесомости. Быстро ли освоятся с ним или придется переучиваться, заново овладевая силами инерции, играющими столь важную роль в воздушном полете? Ведь окончательно еще неизвестно, какова будет потеря их веса.
И все-таки Ирина Михайловна уже готовит новый номер Зарнициных. У нее еще нет пока точного его рисунка, а лишь эскиз, ориентировочный контур, основой которого служат многочисленные наброски Елецкого и Мошкина. Буйная фантазия Юрия обуздана в них свойственным Антону чувством изящества и пластики. И лишь это придает им некоторую реальность.
— Ах, Юра, Юра! — вздыхает, глядя на его альбомы. Маша. — Вы, наверное, думаете, что мы и вправду станем настоящими птицами.
— Но ведь это же не чертежи ваших полетов, Машенька, — защищает Елецкого Мошкин. — Это темы, идеи ваших полетов, а они не могут быть бескрылыми. Крылышки подрежет им потом то поле тяготения, в котором вам придется работать. А пока можно и помечтать.
Но Машу радует уже и то, что фантастические рисунки эти
— Тут, во всяком случае, нам все ясно, — кивая на рисунки Юрия, говорит Алеша. — А представляешь, каково было бы нам строить свой будущий номер по абстрактным эскизам Митро Холло? Его фантазия разыгралась бы, конечно, не в жалких границах воздушного пространства под куполом цирка, а в необозримых просторах Галактики или даже Метагалактики.
— Ну вот что, дорогие мои, — решительно вмешивается в разговор Ирина Михайловна, — давайте-ка спускаться на землю. Полюбовались рисуночками Юры и хватит. Прикидывайте теперь, что из них осуществимо. А еще лучше было бы, если бы вы и сами что-нибудь придумали…
У Михаила Богдановича все еще не ладится дело. То ли он слишком много времени уделял эксперименту внука, то ли не очень глубоко продумал свою пантомиму, только не дается она ему, не получается так, как хотелось бы. Да сейчас личный номер Михаила Богдановича и не имеет уже особенного значения, хотя его можно было бы включить в любую программу, как вообще всякий хороший номер. Мелькает даже мысль: “А не показать ли пример другим, отказавшись от своей пантомимы и придумав что-то более отвечающее общему замыслу новой программы?”
Сделать это, однако, нелегко, ибо законченного сценария представления пока еще не существует. Более того, вообще неясно, как создавать этот сценарий — в соответствии с новой аппаратурой или писать его, не связывая с ней?
В самом общем виде у главного режиссера есть, конечно, какой-то план. Он замыслил грандиозную пантомиму — “Завоевание космоса”, с опытами в лабораториях, атомными взрывами, полетами в космических ракетах и освоением чужих планет. Нашелся и писатель, взявшийся сочинить сценарий на эту тему. Какой-то научный фантаст, мыслящий категориями галактик. Первый вариант сценария он даже успел уже набросать и прочесть его Анатолию Георгиевичу. А когда спросил главного режиссера о его мнении, тот только руками развел.
— Это, дорогой мой, явно не для нас, — добавил он потом, чувствуя, что автор не привык к языку жестов и нуждается в более ясном ответе. — Это для хорошо оснащенной и не стесненной в средствах киностудии. И не менее, как на три серии.
— Я могу и сократить.
— Нет, все равно не осилим.
— А жаль, — сокрушенно вздохнул автор. — Такой бы был аттракцион! У меня для его оформления и художник уже имеется.
— Митро Холло? — насторожился Михаил Богданович.
— Да, он. Как это вы догадались?..
— Космос — это его стихия, — ответил за Михаила Богдановича главный режиссер. — И все-таки это нам не подходит, даже с таким художником, как Митро Холло.
Анатолий Георгиевич хотя и вел эту беседу в ироническом тоне, но сама идея космического представления казалась ему очень заманчивой и он долго не хотел с нею расставаться. Но вот сегодня приходит к нему Михаил Богданович и поражает его почти так же, как и автор сценария “Завоевание космоса!”
— А что, Анатолий Георгиевич, если мы поручим это дело Елецкому и Мошкину? — совершенно серьезно предлагает он.