Мир приключений 1967 г. №13
Шрифт:
— Нет, — поспешил согласиться Олег, думая, как бы поскорее уйти отсюда, — не знаю.
Теперь говорила одна хозяйка. Она восторгалась решимостью юноши, мужественно порвавшего с кошмарным миром красных, сулила ему прекрасное будущее. Не стоит только связываться с профессией военного или полицейского. Сейчас их положение ужасно. Никакие деньги не могут его скрасить. У самой Поповой отец был подполковником, и она знает, что за жизнь была у него даже в хорошее время, до революции.
— В каких войсках служил ваш отец? — спросил Олег, желая как-то скрыть растущее в нем отвращение к хозяйке, к ее нарядному
Попова почему-то не ответила на вопрос гостя.
— Как бы я хотела увидеть Охотный ряд! — Она мечтательно прикрыла глаза. — В детстве у меня не было большей радости, как пройтись с мамой по Охотному ряду. А что творилось там перед большими праздниками! Несут поросят, кур, окорока… Сейчас можно купить в Охотном поросенка?
— Нет, — мотнул головой Олег. Он хотел объяснить, как выглядит теперь Охотный ряд, и не успел.
— Я так и знала! — воскликнула Попова. — Какие теперь поросята в Охотном!
Больше Олег не пробовал поддерживать беседу. Он хотел одного: поскорее выбраться из этого дома. Разве от того, что он объяснит Поповой, как выглядит сейчас Охотный ряд, здесь что-либо изменится?
А хозяйка говорила и говорила, не замечая состояния гостя.
— Мне пора, — не выдержал Олег. — Скоро на вахту.
Прощаясь с гостом, Попова сказала, что с большим удовольствием попрактиковалась в русском языке, и еще раз пожалела, что Николай Платонович в отъезде.
До парадного Олега проводила черная служанка.
— До свиданья, — сказал Олег, но взглянуть ей в глаза не решился.
Ведь и он тоже был причастен к разыгравшейся в холле омерзительной сцене, даже в какой-то мере оказался ее виновником. Больше всего осталась в его памяти даже не полученная девушкой пощечина и не ее остекленевшие в ожидании удара круглые глаза, а будничное лицо Поповой. Она ударила служанку так, как поправляют морщину на скатерти или смахивают крошки. Попова исправила маленькое упущение в своем хозяйстве, и только.
Служанка ответила Олегу по-английски. Улыбнулась. Но глаза ее оставались настороженными. Она жила в чужом мире и беспрекословно подчинялась его требованиям. Даже улыбка у нее была служебная. Она входила в круг обязанностей служанки. Хозяева платили хорошо, а потому хотели видеть ее приветливой, улыбающейся. Лишь сейчас Олег понял, что для черной служанки он, со своими шортами, шляпой и пакетом, был из того же враждебного ей мира белых.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Трудно стало Олегу без Баттисто. По-прежнему жили они в одной каюте, в работе оставались неразлучны, а небольшая заметка в «Голосе» поднялась между ними глухой стеной. Особенно запомнились Олегу слова: «Баттисто Риччи… поделился с корреспондентом впечатлениями о своем юном друге». Друг! Слово это емкое, вбирающее все лучшее, наиболее чистое, что есть в человеческих отношениях. И оттого, что оно стояло рядом с предательством, в каюте стало душно. Особенно трудно было оставаться с глазу на глаз с Баттисто, слушать его, отвечать на шутки…
Баттисто заметил, как изменился Олег.
— Что с тобой, мой мальчик? — спросил он как-то. — Скучный ты стал. Много думаешь.
— Ничего, — Олег безучастно повел плечом.
«Ничего» прозвучало у него так, что смутные
Желая выяснить, что же произошло с Олегом, Баттисто незаметно направлял его к объяснению. При случае обнимет Олега и примется говорить о дружбе. Ответить ему тем же Олег не мог. А молчание его походило на безмолвное возражение. Или пошутит Баттисто и, не встретив привычного отклика, удивится. Снова приходилось отмалчиваться.
Олег понимал, что в его положении не следовало быть откровенным. И все же он не выдержал. Впервые в жизни столкнулся Олег с предательством и переносил его очень болезненно. На «Святом Себастьяне» Баттисто был единственным, с кем можно было перемолвиться. Приходилось постоянно общаться с человеком, подавляя растущее желание спросить: «Кто ты, Баттисто?» Но тяжелее всего становилось оттого, что негде было укрыться от его глаз, настолько внимательных, искренних, что Олегу хотелось верить: Баттисто не при чем. Переврал же красноухий журналист из Сетубала сказанное самим Олегом. Мог он так же приврать и за Баттисто. А стоянка в Кале?
С этого и началось неизбежное объяснение.
— Скажи, Баттисто, — спросил как-то Олег, — мы стояли в Кале?
Баттисто внимательно посмотрел на него, подумал.
— Да. Стояли.
— Почему же ты сказал мне, что пароход зашел в Эмден?
— Для твоей же пользы, мой мальчик. — Баттисто смотрел спокойно. — Ты хотел больной бежать с парохода. В чужом порту. Это было бы для тебя гибелью. Поверь мне, старому моряку. Я-то знаю, что такое один, без денег и языка, в чужом порту. А ты был еще и болен.
— Гибелью, — повторил Олег и вспомнил порванные почти до самого кармана брюки, удержавшие его в каюте. Можно ли было так порвать их в падении? Он хотел спросить об этом и не успел.
— Надо было прежде вылечить тебя, — убежденно продолжал Баттисто, — поставить на ноги.
— Вылечить? — переспросил Олег. — Разве не проще было сообщить на «Ташкент» о том, что на борту у вас лежит больной матрос с «Воскресенска»?
— Проще… Да. — Несмотря на всю свою выдержку, Баттисто, услышав о «Ташкенте», заметно изменился в лице, но тут же справился с замешательством. — Я хотел сделать для тебя лучше.
— И для этого ты наговорил обо мне журналисту из «Полемико» черт знает что! — вырвалось у Олега.
— Кто это сказал? — Впервые голос Баттисто прозвучал требовательно, почти властно. — Кто? Я спрашиваю!
— Я сам читал, — резко бросил Олег. — Сам! Читал в Кейптауне, в русской газете. Железный занавес! Властители красной России! Привитый с детства страх… Мало? Еще напомню. Ты, Баттисто, фашист.
— Да, фашист, — неожиданно спокойно согласился Баттисто. — Ты удивлен, мой мальчик? У вас фашиста изображают зверем, убийцей и обязательно капиталистом. Смотри. — Он протянул к Олегу ладони, покрытые темными бугорками мозолей. — Это руки богача? Таких, как я, много в Италии. Но нам приходится молчать. Да. Пока мы молчим. Ведь в профсоюзах, печати, рабочих домах хозяйничают коммунисты и социалисты. На нас взваливают выдуманные преступления. А мы люди. Верующие! Стал бы коммунист лечить больного фашиста? А мы сделали для тебя все, что могли… Э! Что говорить! Поживешь, сам увидишь, кто из нас прав.