Мир приключений 1971 г.

Булычев Кир

Да, в смелости и хитрости воинам нельзя было отказать…

Городские улицы кончились, и процессия втянулась в рощу. Здесь дорога сузилась, жрецы плотней придвинулись к пленникам, и Шайгин пытался разглядеть па их замкнутых, причудливо раскрашенных лицах хотя бы тень сомнения. Напрасно. Как и там, в зале суда, им не было присуще даже любопытство. В кристалликах транслятора уже тогда накопилось достаточно информации, так что звездолетчики понимали жрецов, а те могли понять перевод земной речи. Могли понять! С тем же успехом земляне могли обращаться к раскрашенным чурбанам. Жрецы НЕ ХОТЕЛИ понимать. Родись Шайгин на полтора-два столетия раньше, его не поразила бы эта способность ограниченного разума: тогда и на Земле

было сколько угодно люден, которые могли, но не хотели понимать ничего, что противоречило их представлениям или задевало их шкурные интересы, даже если то была истина, способная в итоге спасти от гибели их самих. Но у Шайгина и Бренна такого опыта не было. С наивной пылкостью они говорили о разуме, братстве цивилизаций, космическом гуманизме, а им отвечали “бог”, “вера”, “храм” и в промежутках обсуждали, надо ли считать странных пленников исчадиями зла или просто врагами. Для жрецов это было очень важно, так как от формулировки решения зависел ритуал казни.

В конце концов жрецы сошлись на том, что людей надо считать и врагами, и исчадьем, и еще, кроме того, верохулителями. За первое полагалась смерть, за второе — неизвестно что, значащее “испытание Голосом”, за третье — пытка и тоже — смерть. Шайгин лишь потом сообразил, что если бы он и Бренн не пытались втолковать жрецам идею множественности миров, то их не признали бы верохулителями и они избежали бы пыток.

Храм открывался постепенно, его громада как бы вырастала по мере приближения, словно не к нему шли навстречу, а он шагал поверх деревьев. И когда он весь оказался на виду, то Бренн выругался, а Шайгин подавленно подумал о том, что более беспощадного сооружения он еще не видел. Человек выглядел муравьем у подножия этой черной, давящей пирамиды, от вершины которой неожиданно взметалась вверх белая, как кость, остроконечная башня.

Вне четырехугольника, очерченного шеренгой стражи, у подножия пирамиды плескалась толпа, на этот раз молчаливая и лучше одетая. Все было залито безжалостным светом чужого ртутного солнца, но черный камень пирамиды был тем не менее тускл и мрачен, как откос могилы. Посредине ее склона запекшейся раной зияла красная облицовка портала; там, по обе стороны угадывавшихся в тени врат, четверо воинов держали наперевес зажженные факелы.

Процессия замерла. Как в хорошо отрепетированном спектакле, жрецы, музыканты, часть стражи попятились назад, и посредине образовавшейся пустоты остались земляне. Тысячи взглядов скрестились на них.

— А башня-то из металла… — тяжело дыша, проговорил Бренн. — Эта цивилизация выше, чем нам кажется.

— Это ни о чем не говорит… Наши предки мучили друг друга и при сеете электрических ламп.

Язык ворочался с трудом. Взгляд толпы, казалось, стискивал виски.

Внезапно напряжение спало. Величаво поплыли створки портальных врат, блеснули вскинутые в приветствии щиты воинов, толпа повалилась на колени, и из глубины пирамиды на свет выдвинулась фигура в мерцающем серебристом одеянии На мгновение Шайгину почудилось, будто у фигуры вместо головы череп, но потом он разглядел, что это была маска.

Фигура величаво простерла руки. Толпа лежала ниц, так что видны были лишь спины и выпяченные зады.

— Кажется, будет речь, — с надеждой сказал Бренн.

Именно сейчас, должно быть, прошли все сроки контрольных вызовов, на борт “Эйнштейна” проникла тревога, и гигантский корабль готовится к броску, который должен перенести его от центрального светила, где он сейчас находится, к планете, на которой фигура с черепом вместо головы (царь, главный жрец?) собирается говорить с народом. На весь этот маневр уйдет часа два. Только бы затянулась речь!

— Что он говорит? Что он говорит? — поминутно спрашивал Бренн, который в суматохе схватки лишился транслятора.

Пот заливал глаза, и раскаленная площадь, коленопреклоненные ряды, длинная

фигура в маске казались яркими и плоскими, как картинки в горячечном сне.

— Он говорит, что свет не видывал столь мудрого народа, — переводил Шайгин, еле шевеля пересохшими губами. — Он говорит, что только благодаря Вере и Голосу, чьим смиренным служителем он является, воины одержали славную победу над человекоподобными исчадиями зла… Над нами то есть. Бездна трескучих слов и минимум информации… Теперь он поносит другие верования. Они-де обман, их приверженцы спят и видят, как бы разрушить Храм, поработить народ; это грязные, бессовестные, лукавые людишки… Словом, типичный перенос своих собственных качеств на всех инаковерующих. Игра на тщеславии дураков — вы, мол, избранники… Сосуды истины, добра, мужества и все такое прочее. Ни у кого нет такого Храма, ни у кого нет Голоса. Похоже, что оратор — Верховный служитель самого Голоса. Да, по что же это, в конце концов, такое — Голос?.. Ага, ага, вроде бы начинаю понимать. Эта штука — Голос — таится в Храме. Разумеется, он принадлежит богу… Он изрекает, он предсказывает, он указывает, он поражает… Вероятно, что-то вроде дельфийского оракула… Или озвученных святцев… Ясно! Исчадия зла падают ниц, заслышав Голос… Боюсь, что нас попытаются заставить упасть на колени перед ним…

— Сначала я уложу на пол двух—трех жрецов, — пообещал Бренн.

— Я тебе помогу… Умирать, так хоть не как овцы… Этот тип в маске говорит, что перво-наперво нас подвергнут испытанию Голосом… Сейчас он красиво расписывает, чем и как он затем будет нас мучить… Они просто свихнулись на садизме. Это патология, которую надо лечить…

— А ты ничего держишься, — сказал Бренн. — Только бледнеть не надо, на нас смотрят.

— Это из-за жары… Ну, опять начал насчет величия веры, мудрости жрецов, бессильной ярости врагов… Как по-твоему, от лжи и тупости может тошнить? Похоже, что меня сейчас вывернет…

— Ты еще можешь смеяться!

— А что нам остается? Увы, он кончает речь… Видишь, вес встают…

— Скажи им пару теплых фраз.

— Не могу… Что бы я ни сказал, все будет оскорблением…

— О! Быть может, оскорбившись, они быстренько прикончат нас…

— Все равно не могу. Оскорблять других — это низость.

Барабаны ударили разом, от ликующего вопля толпы заложило уши, медные щиты в руках стражи сверкнули молниями, колыхнулись копья, и люди двинулись в свой последний путь. Со ступени на ступень, выше, выше; ступени были такие узкие, что приходилось неотрывно смотреть себе под ноги, i Шайгин с Бренном не заметили, как очутились перед прохладной темнотой портала.

Они бросили прощальный взгляд назад — на кипящую восторгом площадь, дремотное марево горизонта, блеклое небо, в котором скрывался “Эйнштейн”, и створки ворот, коротко скрежетнув, поглотили их.

Низкая камера, лестница, камера, опять лестница. Это было шествие среди теней. Отброшенные светом факелов, они сопровождали людей, раздувались на закопченном потолке, беззвучно бежали по стенам, заступали путь, грозно шевелились в молчании склепа. Стальными жалами вспыхивали наконечники копии. Из прорези жреческих капюшонов движение факелов бегло выхватывало лиловый фосфоресцирующий блеск глаз. А сами фигуры жрецов плыли неслышно, как черные привидения. И во главе их двигался Верховный служитель Голоса.

Крутой поворот внезапно открыл камеру больше и шире прежних. В колеблющемся свете словно ожили, оскалились, выпятились глядящие с боковых стен изваяния чудовищ. И даже у землян дрогнули нервы при взгляде на сводчатый потолок, столь жуткой была гримаса сотен подвешенных к нему черепов.

Жрецы вдруг запели. Унылый и вместе с тем суровый, как проклятие, гимн наполнил камеру, и в такт ритму колыхалось багровое пламя факелов, вытягивались из углов когтистые лапы теней, подрагивая шевелились под потолком оскаленные черепа.