Мир Софии
Шрифт:
Отец действительно совсем заморочил ей голову. Вот негодяй! Как он только может?!
София попыталась обратиться прямо к Хильде, призывая ее взбунтоваться против отца. И, надо сказать, ей таки удалось навести Хильду на одну мысль. Подсказать один план…
Что бы ни придумали София и Альберто, ее отцу не будет от этого ни жарко ни холодно. Зато у Хильды — а через нее и у Софии — возможностей досадить ему куда больше.
Она была согласна с Софией и Альберто, что отец зашел слишком далеко в своих играх с иллюзиями. Пусть он сам выдумал Альберто и Софию, все равно он не вправе измываться над ними, его власти надо положить предел.
Бедные
Ничего, пускай только явится домой, Хильда ему покажет! Она представила себе, какую сыграет с ним шутку…
Хильда подошла к окну и бросила взгляд на залив. Было уже около двух часов. Распахнув створки окна, она прокричала в сторону лодочного сарая:
— Мама!
Вскоре из сарая показалась мамина фигура.
— Я через час принесу тебе бутерброды. Хорошо?
— Ага…
— Только прочитаю о Гегеле.
Альберто и София сели в кресла перед окном, обращенным к озеру.
— Георг Вильгельм Фридрих Гегель был законнорожденным детищем романтизма, — приступил к новому рассказу Альберто. — Можно сказать, что он развивался вместе с национальным духом Германии. Родился Гегель в Штутгарте в 1770 году и в восемнадцать лет начал изучать богословие в городе Тюбингене. С 1799 года он сотрудничает с Шеллингом в Йене, а это был период наиболее бурного расцвета романтического движения. После йенской доцентуры он получает место профессора в Хайдельберге, который к тому времени становится центром немецкого национального романтизма. В 1818 году он переезжает в Берлин и до конца жизни остается профессором тамошнего университета — как раз когда роль духовного центра Германии перешла к Берлину. В ноябре 1831 года Гегель умирает от холеры, однако «гегельянство» уже пустило корни почти во всех германских университетах.
— Иными словами, он получил от жизни все, что только мог.
— Да, причем то же можно сказать и о его философии: Гегель объединил в своем учении и развил далее самые разнообразные идеи, имевшие хождение среди романтиков. Но он был весьма критично настроен, например, к философии Шеллинга.
— Что же он критиковал?
— И Шеллинг, и другие романтики считали основой бытия то, что они называли «мировым духом». Гегель также пользуется выражением «мировой дух», однако придает ему новое значение. Говоря о «мировом духе», или «мировом разуме», Гегель имеет в виду совокупность всех человеческих высказываний. Ведь «духом» обладает только человек. Гегель прослеживает развитие «мирового духа» (в этом смысле слова) на протяжении истории. Самое главное — помнить, что он рассуждает о жизни, мыслях и культуре не кого-нибудь, а человека.
— В таком случае понятие «дух» утрачивает мистический оттенок. Оно более не прячется в виде «дремлющего интеллекта» в камнях и деревьях.
— Ты, конечно, помнишь Канта и его «вещь в себе». Отрицая возможность точного познания человеком сокровенной тайны природы, он тем не менее признавал существование некоей недосягаемой «истины». Гегель же утверждал, что «истина субъективна», то есть отвергал существование какой-либо «истины» за пределами человеческого разума. По его мысли, всякое познание представляет собой познание чего-либо человеком.
— Он
— Можно сказать и так. Философия Гегеля настолько сложна и многогранна, что нам придется ограничиться упоминанием лишь отдельных, наиболее важных ее положений. Я вообще не уверен, что мы вправе говорить о собственной философии Гегеля. То, что обычно называют его философским учением, — это прежде всего метод, с помощью которого рассматривается ход истории. Вот почему практически невозможно рассуждать о Гегеле в отрыве от истории человечества. Философия Гегеля не учит нас ничему конкретному о «сокровенной природе бытия», зато она учит нас плодотворному способу мышления.
— А это, наверное, не менее важно.
— Предшествовавшие философские системы представляли собой попытку выработать постоянные критерии того, насколько человек способен познать мир. Этим занимались Декарт и Спиноза, Юм и Кант. Все они стремились выяснить основу человеческого познания, но все, как один, говорили об извечных предпосылках познания человеком мира.
— Разве выяснение этого не входит в обязанности любого философа?
— Гегель утверждал, что основа человеческого познания меняется из поколения в поколение, а потому выяснить ее раз и навсегда невозможно. Следовательно, не существует ни «вечных истин», ни независимого от времени рассудка. Единственное, за что может ухватиться философ, это история.
— Нет, это тебе придется объяснить. История не стоит на месте, она изменчива, как же за нее можно «ухватиться»?
— Река тоже постоянно течет и меняется. Это не значит, что мы не можем говорить о ней. Нельзя рассуждать о другом: в каком месте долины эта река более «истинна».
— Конечно. Река везде остается самой собой.
— Для Гегеля история представляла собой такую «реку». Самое незначительное колыхание воды в конкретном месте определяется, с одной стороны, уклоном реки и водопадами вверху, ближе к истокам, а с другой — извивами реки и порогами там, где ты за ней наблюдаешь.
— Кажется, я понимаю.
— Подобную реку представляет собой и история мысли, или история разума. Твой образ мышления определяется как всеми идеями, которые «накатываются» на тебя в виде традиции от предшествовавших поколений, так и материальными условиями современной тебе эпохи, поэтому ни в коем случае нельзя говорить, что какая-то конкретная мысль будет действительна всегда, на вечные времена. Тем не менее она может быть верна на данный момент.
— Это не значит, что всё одинаково верно — или одинаково неверно?
— Нет, но кое-какие мысли могут быть верными или неверными в историческом контексте. Если ты выступишь с доводами в пользу рабовладения в 1990 году, тебя в лучшем случае примут за шута. Но две с половиной тысячи лет тому назад эта идея отнюдь не казалась столь абсурдной, хотя уже тогда раздавались голоса, требовавшие отмены рабства. Впрочем, давай возьмем более современный пример. Каких-нибудь сто лет назад было вполне «разумно» сжигать большие массивы леса, чтобы освободить место для пахотных земель. Теперь же такой подход кажется крайне «неразумным», поскольку у нас иные — более правильные — основы для решения подобных проблем.