Мир Вечного. Лучший дуэт галактики (сборник)
Шрифт:
— А с чего все началось? — спросил он. Решетников, ехидно улыбаясь, сказал, что если он забыл, то может напомнить, что колонии на северных планетах изначально образовались от притока православных. Из тех, кто считал, что если человек верит в Магомета, в Будду или внимает Папе Римскому, то пусть верит и внимает на здоровье, но видеть рядом с православными церквями не хотел ни мечетей, ни католических соборов, ни синагог. Казалось, власти не против. Живите по вере, вот вам терраформированные планеты, никто вас там не тронет. Однако за последние пятнадцать лет активизировалась торговля и на северные планеты стали прибывать купцы, а среди них были и магометане, и индуисты, и даже язычники-солнцепоклонники. Подданные империи знали, какие порядки существуют на Архангельске, Двине и Канином Носе, и с ними проблем
И вдруг недели две назад по новостным каналам передают: репортер электронной газетенки «Курьер демократик» из Авиньона, что на Обиньи-сюр-Нер, планете, входящей в Лигу, опубликовал статью. В статье он задал вопрос парламенту: что собирается предпринять правительство в связи с гонениями и дискриминацией по религиозному признаку, охватившему северные планеты России? Парламент отмолчался — мало ли кто чего спрашивает, однако «Курьера» поддержала влиятельная «Индепенденс», выходящая в столице Лиги — Лютеции. После этого события стали нарастать, как снежный ком: вдруг проснулись всевозможные общества, начиная от «Защиты прав и свобод» до «Инцеста в каждую семью» и «Проповедников наглядности естественных отправлений». В парламент посыпались возмущенные письма с призывами призвать Россию к ответу. Как ни странно, Российская империя, раньше поплевывавшая на подобные всплески эмоций демократических соседей, отреагировала немедленно. Может быть, дело было в том, что объединенная эскадра, готовившаяся к походу на Александра Великого уже уменьшилась из-за отзыва Содружеством своих кораблей, а может, императору надоело смотреть, как государство обвиняют во всех смертных грехах, но факт был налицо. На Архангельск был направлен заместитель председателя верховного судьи с приказом разобраться на месте, есть ли повод для международного скандала или это просто измышления зарвавшихся репортеров.
Ругаясь последними словами, Казанцев вылил остатки водки, сходил в дом и вернулся с вновь наполненным графином.
— Не могу спокойно про это слышать, — заявил он.
Поначалу на Архангельске никто не забеспокоился — права колонистов гарантировали еще двести лет назад, когда они только обживали северные планеты. Однако вскоре пришлось призадуматься: прокурор Ивлиев начал с того, что первыми к себе вызвал представителей иностранных компаний, которых якобы притесняли. Неизвестно, что они ему наплели, но на следующий день к прокурору пригласили архиепископа архангелького и двинского Никодима и мягко посоветовали призвать паству к веротерпимости. Архиепископ, известный крутым нравом, высказался в том духе, что пусть прокурор, а заодно и верховный судья, вершат свои законы на земле, а за небесную справедливость он уж как-нибудь сам ответит. И не верховному судье или прокурору Иевлеву, а кое-кому гораздо более выше их положением. Иевлев, обиженный не на шутку, пожаловался верховному судье. Через сутки архиепископу пришло послание от Патриарха русской православной церкви. Что было в послании — неведомо, но Никодим после получения послания удалился в скит в глухой тайге, предварительно прочитав в главном соборе Ново-Архангельска проповедь «О делах богоугодных и отступниках веры» транслировалась на все три планеты, и на следующий день профсоюзы практически всех объединений от фермерских до профсоюза полицейских пригрозили всеобщей забастовкой, если деятельность прокурора Иевлева не будет пресечена.
— Вот ждем,
— Да, лихо у вас тут все завязалось, — посочувствовал Зазнобин. — А если император вмешается?
Решетников и Казанков переглянулись.
— Это смотря на чьей стороне, — сказал Емельян.
— Могу за себя сказать, — задумчиво проговорил Решетников, — ты думаешь, я сильно цепляюсь за свою должность? Нет, Ваня, не держусь за место. А как корабли водить, я еще не забыл. Помнишь, вместе ведь начинали.
— Не станет государь православных гнобить, — мрачно заявил Казанков.
— Здесь, как я понимаю, большая политика замешана, — осторожно сказал Зазнобин, — может, все еще уляжется?
— Дай Бог, но надежды немного. Давайте, мужики, по последней, — Решетников поставил стопки в ряд, — мне завтра вставать ни свет ни заря. Это ты, Иван, отдохнуть можешь. Ты в гостях, а мы — дома. Нам и решать наши проблемы.
— Ну, может, и я чем помогу, — пробормотал Зазнобин.
Спать его положили в комнате сыновей Емельяна и Оксаны, на втором этаже. Комната выходила окнами в сад, и Зазнобин открыл настежь окна, чтобы встать завтра со свежей головой.
Глава 29
Проснулся Зазнобин, когда солнце уже освещало комнату. Он принял душ и спустился вниз. Емельян уже улетел на свою верфь, а Оксана предложила ему завтрак из неимоверного количества сырников в сметане и кофе.
— Ты бы сходил, поглядел, как отстроились, — сказала она, убирая со стола, — Онегу теперь и не узнать. Чисто город стала.
— А что, и схожу, — согласился Иван.
Допив кофе, он поблагодарил хозяйку, сказал, что будет к вечеру, и вышел за калитку на неширокую улицу. Здесь был пригород, и дома напоминали коттеджи, полускрытые за зарослями кустарников — калины, черноплодной рябины и сирени. Почти такая же улица была и на Сан-Анджело, где жили экипажи ушкуйников, но здесь все было родное, знакомое.
Иван не спеша двинулся к видневшимся впереди высотным офисам. Застекленные, почти прозрачные, устремленные ввысь, они напоминали замершие в готовности взлететь невиданные космические корабли. Зданий такой архитектуры Иван в Онеге не помнил — видимо, они появились, пока он бродяжничал по космосу.
Совсем близко ударил колокол, и, свернув в переулок, Зазнобин увидел впереди небольшую церквушку со сверкающей маковкой колокольни. Церковь была совсем небольшой, и разросшиеся рябины почти скрывали ее созревшими алыми ягодами и желтой листвой.
Когда Иван подошел к церкви, как раз закончилась служба и прихожане выходили, оборачивались, крестились на икону над входом и расходились по своим делам. Зазнобин перекрестил лоб и вошел внутрь.
Здесь царил полумрак, трепетали огни свечей, с икон строго глядели святые, будто спрашивали: ну, Иван, с чем пришел? С доброй вестью или с худой? Что ответить, Зазнобин не знал. Он понимал, что сейчас, здесь, на Двине, работает на будущее, которого, может быть, и не увидит. Правильно ли он поступает — ведь большинство жителей Двины, Архангельска и Каниного Носа его бы осудили.
— Исповедаться пришел, сын мой, или по другому поводу? — раздался рядом тихий голос.
Иван оглянулся. Пожилой батюшка доброжелательно смотрел на него, ожидая ответа.
— Исповедаться… — в задумчивости повторил Зазнобин и внезапно решился: — Да, отец мой. Исповедаться хочу и благословения попросить.
— Ну что ж, давай отойдем, сын мой, и поговорим, — батюшка повел рукой в глубь церкви.
Час спустя Зазнобин вышел на паперть, сопровождаемый отцом Василием. Батюшка хмурился, покачивая головой, будто все еще не верил услышанному от прихожанина.
— Понимаешь ли ты, Иване, с чем оставляешь меня?
— Понимаю, батюшка, — ответил Зазнобин.
Он знал, почему у него появилось ощущение легкости и вера в то, что путь, на который он вступил, — единственно правильный. Теперь не он один нес тяжкую ношу — он разделил ее с тем, кто не знает сомнений, кто видит гораздо дальше, чем может рассмотреть человек, и будущее для него не составляет никакой тайны.
— Благословите на труд тяжкий, отец мой, — попросил Зазнобин.
По виду батюшки можно было понять, что он еще колеблется, но потом он возложил руку на склоненную голову Ивана, хмурясь, пробормотал молитву и перекрестил его.