Мираж
Шрифт:
Несколько мгновений Лайла извивалась, словно стремясь увернуться от убийственных ударов, но потом ее тело обмякло и бессильно повисло на веревках. При каждом попадании камня в цель голова девушки болталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы. Все кончилось стремительно, как дождь в пустыне: несколько секунд, и последний камень с грохотом упал на выжженную солнцем площадку у столба.
Из ворот тюрьмы вышел какой-то человек и направился к столбу. Он приложил к груди Лайлы стетоскоп, затем кивнул группе охранников. Те подошли и, не удосужившись даже прикрыть тело
Толпа растаяла, гневный ропот стих. Амира взяла брата за руку и повела его прочь от тюрьмы. Невидящими глазами Малик смотрел прямо перед собой, шагая за сестрой с послушностью автомата. Амира отпустила руку брата, только когда они сели в машину. Схватившись за живот, девушка судорожно перегнулась пополам — ее несколько раз мучительно вырвало прямо в придорожную пыль.
Казалось, Малик даже не заметил этого. Глядя перед собой, молодой человек повернул ключ зажигания и нажал педаль газа — машина рванулась вперед и понеслась по дороге. За все время Малик только однажды нарушил молчание, сохраняя на лице выражение холодной ярости.
— Никогда больше, никогда, клянусь! — произнес он.
Малик
1970 год
Заходя на посадку, самолет накренился, задрав одно крыло к ослепительно синему небу и почти упершись другим в зеленоватые пески пустыни. Небо и песок. Аль-Ремаль.
Это произошло как-то вечером в Марселе. Малик отдыхал в компании друзей. Среди них был один знакомый Малику американец средних лет, который, крепко выпив, стал сентиментальным и разговорчивым. В кабачке, где они сидели, было пыльно и душно от скопления людей — моряков и туристов, забредших в портовый притон в поисках острых ощущений.
— Вот что я вам скажу, ребятки, — громогласно объявил американец. — Вы все приехали сюда с одной мыслью — сделать кучу денег и вернуться на родину богачами. Но у вас ничего не выйдет. Вы никогда больше не сможете вернуться домой. Это сказал один знаменитый писатель. Я позабыл, как его зовут, но это верная мысль, лучше не скажешь.
— Как это понимать? — поинтересовался Малик. Ему утверждение американца показалось сущей бессмыслицей.
— Это надо понимать так, что ты никогда не сможешь вернуться домой, будь ты проклят, не сможешь, как бы тебе ни хотелось этого. — Опьяневший янки снова повторил, что это сказал великий писатель, тоже американец, и попытался растолковать смысл изречения лично Малику, но безуспешно.
Один из присутствующих, молодой полиглот-ливанец, попытался перевести мысль американца на арабский язык. Малик тоже попробовал. У обоих из этой затеи ничего не вышло.
Возможно, такое утверждение было верным в Америке, но не в аль-Ремале. И вообще не в арабском мире. Араб всегда может вернуться домой и почти всегда возвращается, и не важно, где он был и сколько времени провел на чужбине.
Позднее Малик очень часто мысленно возвращался к словам американца и был вынужден признать, что это странное утверждение
Это чувство появилось у Малика в день казни Лайлы. Именно тогда. Думая о Лайле, он сразу же вспоминал клятву, данную себе и Аллаху. Думая о Лайле, которую он прежде любил, Малик не мог не вспомнить о маленькой Лайле, его любимой дочке. Она была совсем малюткой, когда он в последний раз держал ее на руках, а теперь она наверняка научилась ходить. Может быть, она уже произносит первые слова? Узнает ли дочка своего отца? Он отсутствовал год, нет, даже немного дольше…
Если все пойдет, как он решил, подумал Малик, то ему больше не придется расставаться с маленькой Лайлой. К погруженному в свои мысли Малику подошел стюард и попросил пристегнуть ремень безопасности.
В аэропорту его встречал Фарид. Малик дожил до зрелого возраста, так и не увидев на родине больших зеркал, где можно было бы оглядеть себя в полный рост: смотреться в такое зеркало по понятиям аль-Ремаля было нарушением заповедей Корана, почти идолопоклонничеством. Зато во Франции таких зеркал было великое множество. В цирке Малик видел даже кривые зеркала, в одном из них люди казались толще и ниже, чем на самом деле. Сейчас, глядя на толстенького невысокого двоюродного брата, Малик вспомнил те зеркала.
Они расцеловались.
— Да пребудет с тобой Божья благодать, — сказал Фарид.
— И с тобой, кузен. Здоров ли твой отец?
— Благодарение Аллаху, здоров, и твой отец тоже.
Покончив с формальностями, Фарид взял брата за плечи и, отстранившись, искоса оглядел его, как рассматривают в лавке кусок ткани.
— Я смотрю, ты стал неверным, кузен, или по меньшей мере дипломатом.
Малик воздел руки кверху, притворяясь, что не понимает слов брата.
— Не прикидывайся, я говорю о твоем компле, о съюте. — Фарид заговорил по-французски и по-английски, за неимением в арабском языке слова «костюм». — Или как там еще называются эти тряпки? В самолете Малик надел на голову гутру,но решил не снимать деловой костюм. Он решил, что ничего страшного в этом нет, так как ношение гутры и европейского костюма стало модным среди арабских дипломатов в западных странах.
— Эти, как ты выражаешься, тряпки обошлись мне в месячный оклад, — возмутился Малик.
Фарид пощупал пальцами ткань и сокрушенно покачал головой.
— Увы, христиане ограбили тебя, мой кузен.
Однако было ясно, что экзотический наряд Малика произвел потрясающее впечатление на Фарида.
Он знаком подозвал носильщика-палестинца. Аэропорт стал многолюднее, чем год назад. Минуя таможню, Малик помахал рукой знакомому чиновнику, покосившись на очередь западных бизнесменов, ожидавших досмотра багажа. «Помоги им Аллах, — подумал Малик, — если они настолько глупы, что пытаются ввезти в страну бутылку виски или номер «Плейбоя».