Мираж
Шрифт:
— Да. Давай встретимся в саду после ужина и поговорим.
— Ладно. Да! Я только что познакомился с нашим новым братом.
— О, он такой хорошенький, настоящая прелесть! А ты заметил амулетики?
— Да.
Обычай украшать пеленки ребенка многочисленными амулетами-оберегами был широко распространен, но для образованных людей он стал ничего не значащим ритуалом.
Всерьез воспринимать эти знаки могли теперь только темные, охваченные предрассудками крестьяне. Упоминание об амулетах было камешком в
— Ты видишь, с кем мне приходится здесь жить, — пожаловалась Амира, — но в последнее время она переменилась и стала более приветливой. Ну все, иди, мы поговорим позже.
Малик поспешил к себе, снял костюм и ботинки и переоделся в тоби и ременные сандалии. По радио уже звучал голос муэдзина, призывавшего правоверных на молитву. Растягивая слова, он повторял дважды каждую строку завета, кроме последней: Аллах всевелик.
Свидетельствую: нет бога, кроме Аллаха.
Свидетельствую: Мохаммед — пророк Аллаха.
Спешите на молитву. Спешите к спасению.
Молиться лучше, чем спать.
Нет бога, кроме Аллаха.
Темнело. Малик бродил среди олеандров и бугенвилий сада, с наслаждением вдыхая сладкий аромат и с улыбкой прислушиваясь к журчанию фонтана — символа богатства и благосостояния его отца. При этом Малик вспомнил давнюю известную историю о том, что, когда на землю их страны пришли американцы и англичане и начали искать нефть, правитель аль-Ремаля молился о том, чтобы из скважин вместо черного золота забила простая вода.
Наступали самые благодатные часы, которые Малик любил больше всего — сумерки, предшествующие ночи. Жара спала, горячий воздух поднимался к небу. Ярко сияя на фоне его бездонной черноты, мерцали божественным светом звезды. Во Франции много чудес, но ни одно из них не могло сравниться со звездами аль-Ремаля.
— Это ты, братец?
— Ну кто же еще, дурочка?
Смеясь, Амира вышла из темноты и взяла Малика за руку.
— Я очень скучала по тебе, — просто и сердечно сказала она.
— А я по тебе, — признался Малик.
— Сомневаюсь, что у тебя было время скучать. Должно быть, твои дни были очень заняты, я уж не говорю о ночах.
— Дни — да, но мои ночи, боюсь, были слишком одинокими.
— Прости, брат, я не подумала. Наверное, я просто ревную.
— Ревнуешь?
— Нет, скорее это зависть. — Амира подняла глаза к небу, но света звезд было слишком мало, чтобы разглядеть выражение ее лица. — Иногда я думаю, что отдала бы все на свете, лишь бы оказаться на твоем месте.
— Чтобы, как рабыне, тянуть лямку на Онассиса?
— Не знаю. Но я хотела бы оказаться во Франции и делать то, что мне хочется.
— И чего же тебе хочется?
— Этого я тоже не знаю. Я бы хотела учиться, В настоящей школе.
Она всегда хотела учиться, но теперь в устах повзрослевшей Амиры это желание прозвучало настолько серьезно,
— Помнишь, я как-то сказал тебе, что в один прекрасный день ты, возможно, покинешь аль-Ремаль? — спросил Малик.
Амира сделала нетерпеливый жест.
— Это мечта. — Она махнула рукой. Взошедшая луна высвечивала силуэты финиковых пальм. — Нянюшка Карин до сих пор со мной. Мы вместе учимся. Она заказывает книги из Лондона, и половину их оплачиваю я. Фарид дает нам уроки математики.
— А что по этому поводу говорит отец?
— Ну, ты же его знаешь. Он, конечно, настоящий динозавр, но время от времени не чурается просветительских идей, особенно если это сулит какую-то выгоду. Я сумела убедить его, что времена меняются и что образованная жена — более ценная жена.
Некоторое время Малик размышлял над словами сестры.
— Мне кажется, что сейчас отец вряд ли думает о твоем замужестве.
— Наоборот, думает, и почему бы ему не думать?
— Он говорил с тобой об этом?
— Он не говорит о моем замужестве, но оно его заботит.
— У него есть кто-нибудь на примете? — Сам предмет разговора вызывал у Малика все растущее удивление.
— Мне кажется, у него на уме несколько женихов. Частенько он делает довольно прозрачные намеки — похвалит одного, поругает другого — и смотрит, как я воспринимаю его слова. Но прямо он ничего пока не говорит.
Малик испытывал странное чувство, что от него ускользает само время. Это же просто немыслимо, невозможно — обсуждать с Амирой ее замужество. Ведь это же та самая девочка-подросток, норовящая ударить по мячу, который Малик гонял по саду со своими двоюродными братьями, используя вместо ворот вот эти две финиковые пальмы.
— Об этом еще рано говорить, — пробормотал он, стараясь припомнить, как полагается вести себя в таких ситуациях старшему брату. — Ты еще очень молода.
В душе Малик понимал, что это говорит не он, а другой Малик, проведший год во Франции. В действительности отец мог сосватать Амиру хоть завтра.
— Я не хочу выходить замуж, — проговорила Амира, — но я должна это сделать. Я не хочу покидать этот дом, но мне придется оставить его. Я хочу учиться в Европе, но не смогу. — Смысл фразы был грустный, но голос… Это был голос своенравной девчонки, которая, переодевшись мальчишкой, управляла автомобилем… Но при свете луны было видно, что по щекам Амиры текут горькие слезы безысходности. — Я не хочу выходить замуж против своего желания, — продолжала девушка. — Я не хочу быть такой, как мама. Как Лайла. И со мной это никогда не случится!