Мировая история в легендах и мифах
Шрифт:
Гай Юлий смотрел на мачты их судов — они напоминали кресты для распятия, и радостью его вскоре стало представлять себе во всех подробностях, как с хрустом разрывают сухожилия длинные «гвозди распятия», как извиваются прибитые к мачтам подонки и хрипят в предсмертных судорогах с кровавой пеной у ртов…
Однажды, после долгих недель рабского труда и невозможности выспаться, Гай Юлий рассвирепел и стал швырять в пирующих пиратов камнями. Такую жизнь он больше не ценил, и страха за нее у него не было. Пусть лучше прикончат. Но за него ждали выкупа и поэтому сказали, что просто высекут. Цезарь понял, что избежать этого, худшего из унижений, теперь не удастся, успокоился, вытер
И сказал мучителям на отличном греческом — именно так, твердо и с ненавистью сказал, как господин, а не выкрикнул, как отчаявшийся раб:
— Всех вас ждет… — Он опять глянул на качающиеся мачты их кораблей. — Всех вас ждет римская казнь! — (Некоторые слышали об этом — человека прибивают живьем гвоздями к дереву.) — Заплатят мой выкуп — и я вернусь, и каждого из вас распну. И тебя. — Он указал на главаря. — И тебя, безбородая задница. — Это он сказал сожителю главаря, по чьему виду вообще трудно было понять, женщина он или мужчина. — Распну вас всех. Слово Гая Юлия из рода Юлиев!
Ответом был хохот.
— Смотри, какой к нам попал важный сенатор!
— Дай-ка ему кнута!
— А побледнел, как брюхо дохлой рыбы!
Пираты развлекались вовсю — хохотали, лаяли, улюлюкали. Сожитель главаря толкнул Юлия на гальку, прямо рядом с большим костром, одним движением содрал с него заскорузлую тунику и занес плетку…
И тут случилось то, чего Гай Юлий страшился всегда, — от всего пережитого накатила падучая. Пираты постепенно прекращали веселье и с интересом наблюдали, переглядываясь, как Юлий, посинев, бился в судорогах, раздирая о гальку кожу, закатив глаза и давясь собственным языком.
К безбородому подскочил какой-то коренастый пират, вырвал у него плетку, встряхнул Цезаря, разжал ему зубы ее рукоятью, сломав при этом зуб, и не дал задохнуться.
После этого припадка Гай Юлий стал предметом нескончаемых шуток и даже издевательской «пантомимы», но в целом положение его улучшилось. Киликиец, тот самый коренастый пират, что спас его от удушья, объявил всем, что берет пленника себе в помощники, и почему-то даже главарь не стал ему перечить. Юлия оставили в покое.
Работой Цезаря теперь стало помогать со стадом Пастуху, как все звали киликийца. Тот был армянином и говорил по-гречески хоть и неплохо, но с сильным акцентом. Он редко ходил в рейды, а чаще смотрел за стадом, делал для пиратов масло и сыр, забивал и свежевал коз. В темной прохладной пещере, под монотонное блеяние коз Гай Юлий в первый раз за много дней наконец выспался. И когда проснулся, увидел, что Пастух сидит неподалеку от входа в пещеру и смотрит на него, спящего, со скорбью, как смотрят на покойников. Заметив, что Цезарь открыл глаза, армянин быстро и резко провел по лицу грязным рукавом, поднялся и вышел.
Пираты относились к Пастуху со странной смесью почтения и насмешки. Однажды он дал Гаю Юлию пресной воды — промыть язвы. А как-то, выпив целый кувшин вина, армянин рассказал, что его деревню разорили римляне, а всю семью убили. Он не знал, за что и почему. Какая-то ответная кара римлян парфянам или еще кому-то. Для римлян что парфяне, что армяне — все равно. Он пас овец в предгорьях. Когда вернулся со стадом, увидел пустую деревню и много убитых. Бросился искать семью: жену и дочерей так и не нашел — увели в рабство, а сына, младшего, долгожданного — нашел. Под плотным, укутавшим трупы слоем мух.
— Давно это было. Мой сын был бы сейчас в твоих годах. Когда семьи у меня не стало, начал скитаться по свету как потерявшая стадо овца, так
— Твою деревню… разорили римляне?
— Да, на земле валялись две убитых лошади в римской сбруе. Не ошибешься! — Он горько усмехнулся. — И все трупы, даже убитые собаки лежали в ряд. Ваши люди во всем любят порядок…
— Значит, ваши оказали сопротивление, — заметил Гай Юлий.
— Значит, оказали…
— Почему меня не убить? Ведь я же римлянин. Боишься пиратов? Или того, что не получишь своей доли выкупа?
— Глупый римский мальчик, — криво усмехнулся Пастух, — я давно ничего не боюсь, все страшное со мной уже случилось. — Сказано это было так, что Юлий сразу поверил. — Что удерживает меня сейчас, чтобы не убить тебя? —
Киликиец посмотрел пристально и грустно, — Я хотел. Вон камень в углу валяется — видишь? Им и хотел. Ты бы и не проснулся. Жизнь — за жизнь. Разве это не правильно? А я — не смог…
— Решишь в следующий раз — не сомневайся. — ответил Цезарь. — Но меть вот сюда — в висок. И бей сильно, чтоб наверняка и без мучений.
— Хорошо. И не учи. Знаю…
Пастух не убил его. Разговоры с коренастым пиратом были теперь единственным отвлечением Гая Юлия. Но Пастух чаще молчал и только удивленно цокал языком, когда Цезарь рассказывал ему о Риме. Особенно чудным показался ему рассказ о Сенате, и как граждане без всякого царя сами решают о законах и войне.
— Так не бывает! Это — как стадо без пастуха: или разбредутся, или перебодают друг друга. Пастух обязательно должен быть.
Гай Юлий сначала снисходительно улыбнулся критике варваром римской демократии, но потом, вспомнив о Сулле, задумался.
Как-то он спросил у киликийца, каково расстояние до ближайшего берега, и тот ответил, что если на веслах — то с рассвета до первой звезды. Наблюдая за прибытием и отбытием пиратских суденышек, Юлий понял, что киликиец говорил правду. Побег означал самоубийство, у него никогда не хватило бы сил доплыть. Увести у пиратов из-под носа лодку тоже было невозможно: маленькая бухта — как на ладони, и кто-то из пиратов постоянно находился на берегу. Юлий думал, что же делать, а пока каждый день говорил и говорил со своим спасителем киликийцем. О себе, о Риме, по которому тосковал до слез и до боли в висках. Он все бы сейчас отдал, чтобы увидеть, как полощут в Тибре белье прачки, как маршируют по Марсову полю когорты, поднимая калигами красную пыль. Даже о нищих калеках в Субуре и вонючих бадьях у мастерских кожевников [61] думал он сейчас с нежностью. Разговоры помогали не сойти с ума и… заручиться доверием и дружбой киликийца: тот мог помочь ему с лодкой.
61
Кожевники дубили кожи человеческой мочой. Для ее сбора у входа в мастерские стояли сосуды, куда прохожие могли мочиться.
Пастух обычно не перебивал, и Юлию часто казалось, что он не слушает. Но тот, видимо, слушал, потому что однажды тихо сказал:
— Тогда ты поймешь, римский мальчик… Я тоже хочу только одного: хотя бы умереть среди людей, что говорят на одном со мной языке, и чтоб похоронили меня по нашим обычаям. Нет ничего хуже неприкаянности и чужой земли. Вставай, пора чистить навоз и поить скотину.
Может быть, Цезарь и уговорил бы его захватить лодку и бежать вместе, но не понадобилось: однажды по закатному морю пришло избавление. Губернатор Милет, как оказалось, знавал старого Гая Юлия и, вняв мольбам Аристофана, собрал требуемую сумму!