Мировая история в легендах и мифах
Шрифт:
Все поняли, что старик намекал на столь любимые римлянами гладиаторские бои, которые греки всегда считали варварством.
Клеопатра недовольно взглянула на астронома, но ничего не сказала.
— Римляне не боятся смерти, они считают ее естественным продолжением жизни, — заметил Цезарь. — Разве это не так?
— Отсутствие страха смерти обычно свойственно детям и юношам. С возрастом человек мудреет и начинает более ценить жизнь. Наверное, так не только у отдельных людей, но и у народов? — не унимался дерзкий старец.
— Ты прав, астроном. Так же и у народов. Народы, как и люди, тоже дряхлеют и потом шамкают беззубыми ртами о своем былом величии. Потому что единственное, что им остается от былого могущества, — воевать словами.
Повисла
— Слова, пожалуй, то оружие, великий Цезарь, которое опасно недооценивать. В словах заключены идеи, а идеи могут разрушить царства куда вернее катапульт.
Снова неловкая пауза.
Цезарь не обратил внимания.
— Я приглашаю тебя в Рим, астроном. — И возвысил голос, обращаясь уже ко всем многочисленным гостям пира: — Я приглашаю в Рим всех вас — философов, ученых, поэтов и музыкантов Музейона. Вы будете щедро вознаграждены. Более того… — Он чуть помолчал, чтобы все прониклись значительностью момента: — Более того, я предлагаю всем, кто примет мое приглашение, — снова торжественная пауза, — римское гражданство!
Приглашение не встретило того восторга, которого он ожидал, но это не стишком его обескуражило. Он продолжил:
— Астрономы мне особенно нужны: римский календарь нуждается в исправлении. Дело доходит до того, что преторы с легкостью добавляют к году месяцы, чтобы повластвовать на своем посту подольше. Чтобы во всем этом разобраться, мне в Риме понадобится целая когорта… ну, в крайнем случае центурия астрономов Музейона, не иначе!
Клеопатра высоко подняла брови. Она не ожидала от Цезаря такого предложения. Это могло лишить гордость Александрии, Музейон, его лучших ученых. Она улыбнулась:
— Из александрийских астрономов и философов очень трудно строить ровные римские когорты, Цезарь. Смотри, они все тут разной толщины и разного роста!
— Когорты я сам строю из кого угодно, когда в этом есть смысл, — ответил он неожиданно жестко.
Позже, наедине, она быстро заставила его забыть об этой неловкости.
Он не мог теперь долгое время проводить без прикосновений к ее телу, начиналась тоска. Такого с ним не было никогда. Может, и впрямь была в ней некая сила этой богини — как ее? — Исиды? Он даже написал ей несколько романтических стихов — один по-латыни и два по-гречески, подражая Менандру, и они оба хохотали над ними как безумные.
Однажды в постели, когда, обессиленный и счастливый, он насытился до поры ее телом, она, притворяясь беззаботной, спросила:
— А ты смог бы жить… в Александрии… со мной… всегда?
И затаила дыхание.
Он молчал.
— Не отвечай, не отвечай… сразу. — Ее глаза стали огромными от испуга за сказанное, внезапно вырвавшееся, так долго скрываемое!
Он молчал.
Остаться с Клеопатрой и бросить Рим? Как сделал Сулла?
Он ничего ей тогда так и не ответил, а потом пришли тревожные известия, что весьма живые пока сторонники мертвого Помпея Магна опять собрали внушительную армию и двинулись на Рим. Оставаться в Египте стало самоубийственно. Египетское счастье кончилось. Серьезные дамы — Война и Политика — не терпели легкомысленных соперниц. Опять после короткой передышки затрубил цезарев внутренний «горн атаки».
Наследник
Как давно это было! Его Цезариону — уже три. Вспомнив о сыне, Цезарь с горечью вспомнил и о недавней серьезной размолвке с Клеопатрой два дня назад, в Трастевере, на его вилле, где он разместил ее с сыном и всей ее египетской свитой.
Мальчик был некрасив, но забавен. Цезарь узнавал в нем и свои черты, и Клеопатры. Но все это в нем смешалось, соединилось как-то не очень удачно. Все это еще могло поменяться, но, может быть, именно за эту некрасивость Цезарь и привязался к нему с первой минуты. Малыш часто смотрел внимательным, испытующим взглядом.
Цезарь хорошо помнил один из первых разговоров
— Ты мой отец. Тебя зовут Цезарь. Меня зовут Цезарион, я — маленький Цезарь. Мне принадлежит Египет, — заученно и старательно проговорил малыш на латыни.
— А мне принадлежит Рим. И много других земель. Я — Цезарь. Ты гордишься мной?
Мальчик внимательно осмотрел его с ног до головы, вздохнул и сказал:
— Нет.
— Почему?!
— Ты лысый, и у тебя нет меча, а мне говорили — есть.
— У меня есть меч! Клеопатра, что же ты молчишь?! — Цезарь повернулся к ней с потешной беспомощностью.
Она не могла вымолвить ни слова: кусала губы, чтобы не расхохотаться. То же делали и рабыни вокруг, только гораздо более успешно. Клеопатра обняла Цезаря и поцеловала в губы на глазах у сына:
— Твой отец, Цезарион, самый лучший!
— …и у него есть меч, и целые легионы с мечами! — подсказал Цезарь обиженно.
— …и у него есть меч и легионы… — послушно подтвердила за ним Клеопатра.
— Хорошо, у тебя есть меч. Но ты все равно лысый, — печально вздохнул сын.
Цезарю не часто приходилось теперь видеться с Клеопатрой и сыном, хотя они и жили в Риме: его постоянно отвлекали неотложные дела. Но однажды он сделал то, о чем давно мечтал, — он взял сына на Форум. Подхватив его крошечный, розовый указательный пальчик своим, шершавым, он просто шел с ним мимо Ростры, на которой какой-то оратор говорил об обнаглевшей Парфии и о чем-то там еще. Цезарь просто шел с сыном по Форуму, оставив у храма Весты и лектику, и ликторов. И был счастлив. Его Цезарион не был римлянином, он был просто наследником престола вассального государства и, по существующим законам Рима, никогда не смог бы стать римским консулом — такая воля даже «вечного диктатора» противоречила римским богам и законам и не могла быть исполнена в Риме. И все, что мог Цезарь, — это идти февральским полднем по Форуму со своим маленьким, смуглым, носатеньким, трогательно-смешным, ушастым египтянином сыном, подхватив его указательный пальчик своим. И любить до боли в груди. И чувствовать, что счастлив. И всё.
Цезарю, которому вскоре должен был принадлежать мир, отказано было в малости — законном наследнике своего дела.
Клан Юлиев чаще всего, если и собирался вместе, то когда кого-то хоронили. И видя, как входили в возраст чужие сыновья, великий Цезарь никогда не признался бы даже себе, что ощущал ущербность. И вот однажды на силицернии [94] старшей сестры, с которой они при жизни виделись очень редко и которая спокойно, без мучений умерла в своем небольшом, увитом плющом доме на Палатине, Цезарь вдруг увидел… воскресшего Александра. Юного Александра. Вот только глаза у этого были другие — небольшие, проницательные, желтоватые и холодные — не такие, как изображали на портретах великого македонца. Поминальная речь, которую произносил этот мальчик, которому вряд ли было больше одиннадцати лет, свидетельствовала, во-первых, что покойная приходилась оратору бабушкой, а во-вторых, поразила Цезаря безукоризненной логикой, отточенностью фраз, уместными, произнесенными на память цитатами из Гомера и Платона и… отсутствием всяких эмоций.
94
Silicemium — поминальный пир (лат.).