Мировая история в легендах и мифах
Шрифт:
А отец уже никогда больше не говорил с ней так, как в ночь первой их встречи. Он уже мало что понимал и замечал вокруг — одержимо пропивал свои византийские нумизмы. Пропали крест его серебряный, подаренный патриархом Николаем, и арабское седло, и кольчуга, и клинок. И даже ей подарок — грустная мать с младенцем на золоченой дощечке — тоже куда-то исчез из избы. Допытываться, куда, Ольга не стала, — уставала сильно на переправе, приходила в избу и засыпала без снов, словно в омут проваливалась.
Добился Феодор, чего желал: больную память унесло с водой Плесковы куда-то, к какому-то неведомому морю. Хотя изредка прошлое — мощно, непрошено — приходило даже в пьяное забытье, и тогда чувствовал он на лице жар тавурминского пожара
Полюдье
«…и не б ему возможно преити на ону страну реки, понеже не бяше ладъицы, и узр некоего по рец пловуща в ладьицы, и призва пловущаго кь брегу; и повел себя превести за реку. И пловущимъ имъ, возр на гребца онаго и позна, яко девица (…), вельми юна сущи, доброзрачна же и мужествена (…), и разгорся желанiемь на ню.» [153]
Каждое утро пробитая Ольгой полынья затягивалась тонким льдом, который припорашивало снегом, и каждый день Ольга упрямо ломала его веслом или багром до черной воды, словно боролась с самою зимой.
153
«Не мог он перейти на ту сторону реки, потому что не было лодки, и увидел он, что кто-то плывет по реке, и позвал лодочника к берегу, и велел перевезти себя за реку. И когда плыли они, взглянул (Игорь. — К. К.) на гребца и увидел, что это девица юная, красивая и отважная, и разгорелась в нем страсть на нее» (Книга Степенная царского родословия. Часть I).
Однажды утром на заснеженном берегу появилось много всадников, из ноздрей их огромных крутобоких коней шел пар, они зло ржали, нервно «ходили» кругами и задирали головы. Она уже знала, что это дружина киевского князя пришла на полюдье [154] .
Их ждали. Так, если приходит моровая язва, ждут, кого она поразит следующего, — и страшась, и надеясь, что минует, и зная, что отвратить этого нельзя.
Дружина жгла костры и валила лес. Строили переправу. На выбутских дворах — тоже суматоха: готовили для киевского князя бочки с солониной, медом, зерном, пшеном; связки куниц, белок, сероватые куски пчелиного воска, отрезы выбеленного льна, пеньку. Дань брали с «дыма». Поэтому Ольгу, как и в последние годы, позвали к себе жить Всеслава и старый Влас. Негоже девчонке одной в избе, когда на полюдье княжья дружина — их закон тогда, их лихая власть.
154
Полюдье — сбор князем дани с подвластных земель с осени по весну. «Князья с ноября месяца отправлялись с дружинами своими к разным славянским племенам и кормились у них зиму» (Константин Багрянородный. Об управлении империей).
— Всеслава,
— Ну как же не собирать-то? От веку собирали. Неровён час — вороги какие налетят? А князь с дружиной и оборонит.
— И откуда они налетят? И каковы из себя вороги? Ни одного до сих пор не видала.
Старуха только рукой махнула:
— А откуда все вороги налетают, оттуда и налетят. И порядок такой. Повелось от века. И вот еще живут за лесом древляне. А они и не люди вовсе — на матерях женятся, собственных детей, сказывают, жарят и поедают. А бывает — волками оборачиваются и на охотников нападают.
— Так, может, бабка Всеслава, волки то и были? Они каждую зиму охотников режут. Так, выходит, князь волков киевских ведет Выбуты примучивать [155] , чтобы нас здешние волки не заели? — засмеялась Ольга.
— Порядок такой, — смешно жевала старуха запавшим ртом, словно мяли в нем кусок прокисшего теста, и высыпались из него шепелявые слова. — А не соберешь княжье — осерчает дружина и сожжет Выбуты. Мы, выбутские, киевского князя люди, и всё тут. Так лучше, чем ничейными-то быть. А ты не мешкала бы к нам перебираться. Защиты у тебя так ведь и нет, а девица ты стала ладная. Скажемся с Власом бабкой твоей и дедом, при нас, поди, посовестятся сироту обидеть. Да и «дым» у нас получится тогда один, а не два.
155
Делать данниками, собирать дань (древнерусск.).
Это каждый год ее и выручало. А для Власа и Всеславы она всегда сушеной рыбы и грибов припасала и на вырученное с перевозу набирала большую корчагу меду и меру пшена. Только сушеных ягод у нее не было: по ягоды никогда не ходила с того мая, как убил Перун мать. Да и не звали ее с собой никогда выбутские девки, — теперь в веси верили: несчастье она приносит. Она и сама теперь так думала, как отец замерз.
— Приду, — сказала она Всеславе решительно. — Закончу перевоз и приду. И на переправу не пойду больше.
— Вот и ладно, — улыбнулась старуха своим единственным зубом — бурым, забытым старостью в рдящихся, нажеванных деснах. — Ну пора мне идти, собирать князево.
Старуха поднялась, держась за поясницу и преувеличенно охая и морщась от боли.
— Так ты, слышь, приходи, не мешкай. Хоть будет кому нам с Власом снег откинуть от дверей. Совсем ведь завалило. Ох, зима-то нынче какая ранняя!
Снег все шел…
В полдень как будто чуть потеплело. А у переправы на утоптанном снегу ждал ее челна путник.
Без поклажи. Иноземец. Одет в льняное, белое, словно летом. И не холодно ему. В рукавицах, а голова непокрыта. Волосы длинные, темные. Чудной путник. Но какого только народу не ходит через волоки!
На вид — легкий, а ступил в лодку, и по самые борта лодка осела.
Она аж вскрикнула.
А он улыбнулся.
— Не бойся. Не утонем. А боишься — давай-ка весло… — Говорил он хорошо на их языке, как кривич.
Она устала с утра и рада была помощи.
А он заметил ее окоченевшие руки, снял с себя рукавицы и подал ей. Рукавицы еще хранили его тепло. И продолжилась их переправа.
Тут посмотрела она на руки иноземца и увидела, что на них страшные, едва зажившие раны.
Работал он веслом хорошо, умело. Решила за перевоз с него не брать: везет-то он.
— А откуда идешь? Из Царьграда?
— Из Царьграда, — эхом ответил он.
— Скажи, иноземец, что там за люди, за нашим Лыбутским лесом?
Путник улыбнулся:
— А здесь, у вас, люди каковы?
— Да разные есть. Кто масла подарит, кто — непотребство сотворить норовит…
— Так и за лесом они, выходит, такие же.