Мировая история в легендах и мифах

Кокрэлл Карина

Каррак «Пенелопа»

Он очень долго бежал под дождем, продираясь сквозь плотные заграждения запахов — чеснока, шерсти, мочи, навоза и дегтя, пока не вырвался и не вдохнул, наконец, морской ветер.

Сначала он хотел утопиться под дощатым причалом самого заброшенного угла савонского порта, но вспомнил проповеди о том, какие жуткие и вечные муки ожидают самоубийц, да и голод вскоре вытеснил все мысли, кроме мыслей о еде. И — где теперь прятаться. Он скрывался под причалами и в темных портовых лабазах: там всегда были какие-нибудь тюки или бухты канатов, куда можно забраться и переночевать, пшеница, которую можно было очистить от плевел и жевать, моллюски, которые он отрывал от причальных свай и ел сырыми. Осень была теплой.

А один раз Кристофоро утолил голод украденным

куском сыра с хлебом — какой-то портовый грузчик беспечно оставил свой обед разложенным на тряпице. Так он преступил еще одну заповедь и стал даже хуже, чем тот ужасный Каин, в Библии: тот хоть не воровал. Но, с другой стороны, Каин убил брата ни за что ни про что, из-за дурацкой зависти, а он ведь убил отца, чтобы спасти мать и их всех. И хотя главная заповедь — «Не убий», но как же быть, если?.. И Кристофоро пытался объяснить это Господу, но сделать это мог только по-генуэзски, а ему было доподлинно известно, что никакого другого языка, кроме латыни, Господь не понимает. Всех необходимых латинских слов, чтобы объяснить такие сложные вещи Богу и оправдаться перед ним, он не знал. Поэтому он понимал, что обречен. И больше всего ненавидит его, наверное, Джиованни: он ведь так любил отца! Да и отец, по правде сказать, работал для них не покладая рук. Иначе они бы все умерли с голоду, это так. Может, и права была мать, может, и вправду вся беда — оттого, что отца самого в ученичестве все время били… И Кристофоро все-таки дал однажды волю тоске, и плакал в пустынных, темных портовых лабазах, по-взрослому скорбно обхватив грязными ручонками свою немытую, взъерошенную рыжую голову.

Спать в лабазах мешали проклятые крысы. Одна, когда он спал, укусила его за веко — видно, хотела добраться до лакомого глаза. Веко кровоточило, и воспалилось, и болело. Хорошо, хоть рассеченная отцом губа чуть поджила… Крыс было очень много. Они шуршали и попискивали в темноте, подбираясь все ближе — хитрые и беспощадные, готовясь напасть на него скопом, когда он заснет или совсем обессилеет. После крысиного укуса он боялся спать в лабазах.

Ему казалось, что он прячется так целую вечность, но пошел только третий день его побега. И как раз тогда, собирая под причалом моллюсков со свай, он подслушал разговор моряков, что на рассвете из Савоны на какой-то Хиос отправляется каррак «Пенелопа» с грузом мастики. Он не знал, где это — Хиос, и что такое мастика, но знал, где пришвартован этот каррак, и тут Кристофоро осенило: надо бежать. Хиос — это, наверное, достаточно далеко отсюда. Может даже, от этого Хиоса можно найти дорогу туда, где отбивается от сарацин Пресвитер Иоанн… Кристофоро найдет его, он нарисует весь путь на карте и приведет к нему на подмогу войско. И, может быть, хоть этим искупит свое преступление, и святой Петр у Вечных Ворот не столкнет его в ад сразу, а хоть выслушает сначала. Пусть даже даст по голове изо всех сил своими тяжелыми ключами, пусть! Только бы не погубил его душу!

Пробраться на корабль ночью оказалось легче легкого, и он спрятался в трюме.

Наутро он был уже в море. И не мог видеть, как на тот же почерневший от дождей и штормов причал, под которым он накануне прятался, пришли черноволосый мальчишка и нетвердо ступающая женщина с перевязанной головой, так что видна была только половина лица. Мальчишка спрыгнул на гальку и рыскал под причалом, и кричал «Кристофоро!», а женщина вдруг бессильно опустилась на доски, словно у нее подкосились ноги. И черноволосый мальчик подскочил к ней, пытался поднять и уговаривал:

— Его здесь тоже нет, но мы найдем его, madre. А может, он и сам вернется? Вот увидишь…

— Он не вернется, — сказала женщина, тяжело поднимаясь, и они побрели по гулким доскам, отзывавшимся на каждый их шаг. И над ними кричали чайки, которые могли бы многое рассказать, если бы понимали их крики люди…

В море Кристофоро просто стал делать то, что делали другие мальчишки на «Пенелопе», — драить палубу. Его появление заметили не сразу, а когда заметили, просто спросили имя и куда-то там записали, и теперь ему приходилось, как и всем, или помогать повару с какой-нибудь грязной работой, вроде ощипывания кур или потрошения рыбы, или надраивать палубу медным скребком, или лазить по мачтам — ставить и убирать паруса. Вот это ему больше всего нравилось. Он полюбил чувство головокружительной высоты и качающейся под ним синей бесконечности. Ему казалось, что еще чуть-чуть — и можно сверху заглянуть за горизонт. Он быстро выучился цепко, по-паучьи, взбегать по просоленным вантам на самый

верх и в любую погоду. За это он получал миску ужасно вонючей, но необыкновенно вкусной чесночной похлебки — с размоченными корками хлеба, и куском бакалао — соленой трески, и кружку разбавленного водой вина.

Он заметил, что, когда все поменялось вокруг него, поменялись и мысли. Притупились и чувство вины за убийство отца, и тоска по матери, по братьям, по дому. И вот тогда Кристофоро впервые понял, что, если все время куда-то плыть, мир вокруг тебя меняется, и вместе с ним меняешься ты. И можно уплыть от всего на свете, от всего, о чем не хочешь помнить или думать.

Наверное, так и становятся вечными скитальцами.

И крысы на корабле были не хозяевами, а соседями, и имели древнее соглашение с моряками — не подбираться к людям слишком близко, когда те спят. Так что все было хорошо.

Он быстро выучился болтать на той ужасной мешанине языков, на какой говорили средиземноморские моряки — итальянский, португальский, испанский, каталонский [217] , греческий, слова из английского, датского, турецкие и арабские ругательства. Он вообще всему учился быстро. У него не было ни выбора, ни времени.

Трюм доверху наполнял смрад из дерева, дегтя, воска, трески, немытых тел и спермы. И Кристофоро, натянув на себя толстую рубашку, купленную у одного из корабельных мальчишек на первые заработанные гроши, вскарабкивался на мачту и, свернувшись калачиком, спал в корзине впередсмотрящего, прямо между морем и звездами. Его не гнали. И звезды подмигивали ему, и Кристофоро думал о них как о живых существах. Путеводная la Stella Norte — самая главная на небе Северная Звезда — была пугливо мигающей, немного похожей на мать. И он спокойно спал под ее взглядом. И постепенно дал свои названия и наделил характерами узнаваемые созвездия. Он не сразу заметил, что совершенно прошел его кашель.

217

«Мы иногда забываем, что романские языки — и в разговорной, и в письменной форме — были гораздо ближе друг к другу в пятнадцатом веке, чем сегодня» (W. D. Phillips, Jr & С. R. Phillips, The World of Christopher Columbus. Cambridge University Press, 1992. P. 96).

С мальчишками на корабле он не сошелся, хотя и не враждовал. Они тонкими голосами грязно говорили о женщинах, подражая взрослым морякам, и, как только выдавалась свободная минута, или дрочили, или играли в кости. Все они ходили в море давно, говорили какими-то полунамеками, понимая друг друга с полуслова, смеялись о чем-то непонятном. На каждом корабле плавало такое братство беспризорников и уличной шпаны, набранной в портах разных стран. За качающийся, скрипящий кров над головой, миску чесночной похлебки и несколько грошей они драили палубу, чинили паруса, а кто был поспособнее, кого не смыл о волной и не убили в пьяной драке, мог однажды выучиться водить корабли и сделаться штурманом или лоцманом.

Кристофоро ужасно хотелось стать для них своим, чтобы приняли его в это братство, научили своему странному языку и непонятным шуткам. Это его отчаянное желание не осталось незамеченным: мальчишки оживились, смотрели на Кристофоро, переглядывались и явно что-то затевали. Особенно загадочным и лихим казался их заводила — длинноволосый Салседо, севильянец, немного старше остальных и такой темный, что без мавританской или цыганской крови в нем явно не обошлось. Когда просили, Салседо, страстно жестикулируя, так хорошо пел печальные и надрывные андалусийские песни о любви, разлуке и смерти, что у моряков начинало щипать глаза.

Кристофоро еще не знал, что его улыбки и явное желание стать их другом корабельные ратос пекеньос («крысята», как их называли взрослые моряки) принимали за слабость, и пока не уяснил, что на море показаться слабым — опаснее любых штормов.

…Однажды во сне Кристофоро почувствовал, что задыхается — в рот ему засунули кляп, на голову тоже набросили какую-то тряпку и куда-то потащили…

Его волокли, пинали, смеялись, среди голосов он узнал голос Салседо. Через мгновение с него сорвали штаны, куда-то толкнули, и он впервые испытал ни с чем не сравнимый ужас падения в бездну… Мешок с головы слетел. Мир опрокинулся и закачался вверх ногами. Совершенно голый, обвязанный за щиколотки веревкой, Кристофоро мычал, стараясь вытолкнуть кляп, раскачивался и бился о борт, нависая над самой водой.