Мировая революция и мировая война
Шрифт:
В 1939 году до опалы, в которой Молотов оказался после войны, было ещё далеко. Молотов занимал два высших государственных поста: председателя Совета народных комиссаров и народного комиссара иностранных дел. Он лично вёл предварительные переговоры с Гитлером — Риббентропом (через Шуленбурга) и был единственным человеком, кроме Сталина, принимавшим участие в официальных переговорах с Риббентропом. Тем интереснее свидетельства о поведении Молотова и характеристика его личности, которые содержатся в воспоминаниях Хильгера. «В последние два года перед нападением Германии на СССР,— писал Хильгер,— я бесчисленное множество раз встречался с ним, и его облик глубоко запал мне в память. Хотя мне приходилось видеть его и одного, и в присутствии Сталина, у меня всегда складывалось впечатление, что он не проявлял никакой собственной инициативы и был счастлив
Молотов был удобен Сталину и потому, что он полностью усвоил присущий Сталину циничный геополитический подход к вопросам внешней политики. Об этом свидетельствует даже язык, которым он пользовался в беседе с Чуевым, рассказывая о политических решениях, принятых при его участии:
Чуев: Часто задают вопрос, почему с Грецией так получилось после войны — там ведь коммунисты были, партизаны…
Молотов: Это была договорённость (с Черчиллем.— В. Р.). Где надо, предел нужно поставить лишней жадности… Тогда бы мы с англичанами уже окончательно разругались бы… Мы же не можем всё захапать!.. Можно отхватить такие куски, что подавишься» [449].
Как мы увидим далее, во время переговоров с Шуленбургом Сталин иногда ставил Молотова в нелепое положение, вынуждая его буквально за несколько часов менять свою позицию. Имея в виду, очевидно, подобные случаи, Чуев однажды сказал Молотову:
— Мне кажется, иногда Сталин вынужден был подставлять вас под удар.
На это Молотов незамедлительно ответил:
— Бывало и такое. Он занимал главное место и должен был, так сказать, нащупать дело, чтобы двигать его дальше [450].
Казалось бы, Молотов уже в годы большого террора проявил такой сервилизм и готовность предугадывать все желания Сталина, что последний мог полностью доверять ему на следующей стадии осуществления своих коварных замыслов. Однако ставка в дипломатической игре 1939 года была столь велика, что Сталин решил повязать своего «ближайшего соратника» дополнительной покорностью. Плацдармом для этого явилась травля, открытая в недрах Политбюро по отношению к жене Молотова П. С. Жемчужиной.
На XVIII съезде ВКП(б) Жемчужина впервые была избрана кандидатом в члены ЦК. В то время она была единственной женщиной, входившей в состав Совнаркома. Однако во второй половине 1939 года Сталин начал против неё провокационную игру, используя свой излюбленный приём — выбивание из её арестованных сотрудников «признаний» в шпионаже. 10 августа, т. е. в самый разгар секретных переговоров Молотова с Шуленбургом (см. гл. XXXIII), Политбюро приняло следующее постановление: «Признать, что т. Жемчужина проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужины (так в тексте.— В. Р.) оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа. 2. Признать необходимым провести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужины. 3. Предрешить освобождение т. Жемчужины от поста наркома рыбной промышленности. Провести эту меру в порядке постепенности» [451].
Данное решение было сформулировано в чисто сталинском духе: зловеще и в то же время осторожно. Жемчужина обвинялась «лишь» в «невольном облегчении» шпионской деятельности людей из своего окружения, вслед за чем указывалось на необходимость дополнительной проверки поступивших на неё «материалов», т. е. «признаний» её бывших сотрудников. Такая «проверка» проводилась в период заключения важнейших советско-германских соглашений и завершилась 24 октября, когда было принято новое постановление Политбюро о Жемчужиной. В этом постановлении объявлялись клеветническими показания некоторых арестованных о причастности Жемчужиной к вредительской и
Спустя месяц было принято ещё одно постановление Политбюро о Жемчужиной, где вновь фиксировалось решение об освобождении её от поста наркома (только после этого данное решение было оформлено Указом Президиума Верховного Совета СССР и официально объявлено) и предписывалось назначить её начальником главного управления текстильно-галантерейной промышленности Наркомлегпрома РСФСР [452], что означало существенное понижение в должности. Во всяком случае, Молотов на протяжении нескольких месяцев не мог не находиться в состоянии крайнего нервного напряжения в связи с нерешённостью судьбы своей жены, которая зависела от показаний, добываемых в застенках НКВД.
Мудрено ли, что при решении поистине судьбоносных внешнеполитических вопросов Молотов проявлял угодничество по отношению к любым волевым импровизациям Сталина.
XXXIII
Переговоры — явные и тайные [453]
На протяжении апреля — августа 1939 года Сталин, используя благоприятную для него международную политическую конъюнктуру, вёл непрерывную двойную игру с лидерами Англии и Франции, с одной стороны, и с Гитлером — с другой.
Уже в работах первой половины 1939 года Троцкий подчёркивал, что «сложный и капризный флирт с западными демократиями» представляет лишь одну сторону двойственной политики Сталина. «Основная линия политики: соглашение с Гитлером и Микадо. Дополнительная линия политики — застраховать себя при помощи соглашения с демократиями… Москва тянет, не доводит дело до конца, не заключает соглашения и в то же время не прерывает переговоров. Словом, Москва стремится показать, что вопреки французской пословице, дверь может быть и открыта и закрыта» [454].
Этот важнейший аспект сталинской внешней политики был замечен Гитлером, который с весны 1939 года проявлял особое нетерпение в подготовке к нападению на Польшу, для чего ему было необходимо обеспечить нейтралитет Советского Союза.
В начале апреля командование Вермахта завершило разработку операции «Вайс». Соответствующая директива, утверждённая Гитлером 11 апреля, предписывала «уничтожить польские вооружённые силы внезапным нападением», а это нападение произвести не позднее 1 сентября.
Уже в мае Сталин располагал достоверной информацией о плане «Вайс» [455], что, по-видимому, повлияло на его выбор союза с агрессором.
Существенным сигналом для Сталина могло явиться и выступление Гитлера 28 апреля в рейхстаге, где фюрер заявил о денонсации англо-германского соглашения 1935 года, предусматривавшего ограничение немецких военно-морских сил, и о расторжении германо-польского пакта о ненападении 1934 года. На протяжении всей этой двухчасовой и весьма агрессивной речи Гитлер воздержался от нападок на Советский Союз и вообще не сказал о нём ни слова.
Можно полагать, что эти действия Гитлера были связаны с первыми зондажными усилиями советской дипломатии, направленными на советско-германское сближение. 17 апреля, т. е. в тот день, когда Англии и Франции были переданы советские предложения о заключении трёхстороннего пакта, посол Мерекалов впервые после своего назначения на этот пост посетил статс-секретаря германского МИДа Вейцзекера для обсуждения вопроса о выполнении на заводах фирмы «Шкода» в аннексированной немцами Чехии ранее заключённых контрактов о поставке Советскому Союзу военного оборудования. Когда Вейцзекер заявил о неблагоприятной атмосфере для решения этого вопроса, Мерекалов воспользовался этими словами, чтобы перейти к чисто политическим вопросам, и прямо спросил Вейцзекера, что тот думает о будущем советско-германских отношений. Вейцзекер ответил, что «мы всегда искали взаимовыгодных торговых отношений с Россией», после чего Мерекалов сделал многозначительное заявление: «Идеологические различия во взглядах вовсе не повлияли на русско-итальянские отношения, и они не должны оказаться препятствием в отношении Германии… У России нет причин не поддерживать с Германией нормальных отношений. А из нормальных эти отношения могут становиться лучше и лучше» [456]. То был первый призыв к «деидеологизации» советско-германских отношений.