Миры Альфреда Бестера. Том 2
Шрифт:
Много лет назад, когда я делал большой очерк о его отце, знаменитом и достойнейшем Труйдже Калифе (задолго до этой загадочной, прискорбной смерти), чрезвычайном и полномочном после, поработавшем в добром десятке различных столиц, папа Труйдж решил, что нуждается в пересадке роговицы обоих глаз. Направляясь к глазному хирургу, он прихватил за компанию и сыночка своего Ахмета, а уж я увязался за ними сам, в надежде обогатить будущий очерк одной-другой деталью обстановки. Ахмету было тогда лет шестнадцать. В глазной клинике папу посетила блестящая мысль — а почему бы не проверить заодно, как там у сына со зрением. Ахмета усадили перед этими самыми таблицами, где разные буквы, и быстро выяснили, что
Смейтесь — не смейтесь, но так оно и было. С самого раннего детства Труйдж-младший отирался в дипломатических кругах, приобретая шарм, утонченность и весьма разорительные вкусы, отлично проводил время — и при всем при том ни одному из приближенных посла как-то и в голову не пришло, что ребеночек-то не ходит в школу. Все они считали, что он как-то там где-то там учится, и ни один из них не удосужился проверить.
Ну а сам Ахмет на себя не стучал — какой же мальчишка хочет в школу? Так вот он и проваландался до шестнадцати лет, а тут уже поздновато было для чтения-письма-арифметики. В результате Ахмет и по сей день не умеет ни читать, ни писать, однако годы тщательно скрываемой неграмотности обучили хитрого турка сотням искусных трюков, а заодно фантастически развили его память. К великому счастью губернатора, в турецком анклаве принято скреплять документы не архаичной подписью, а отпечатком голоса.
Научился я читать, Научился я писать, Научился я и в драке Старшим братьям помогать.Губернатор приветствовал меня с громким энтузиазмом, абсолютно искренним — мы с ним действительно друзья, компромат здесь не при чем. Теперь Ахмету под тридцать: смуглый, начинающий уже лысеть, мягкий в обращении и великолепно барственный, он чуть заикается и временами замолкает, подыскивая нужное слово — земной английский для него третий или даже четвертый язык. Я не стану пытаться воспроизвести здесь его заикание.
— Ахмет, — сказал я, презентуя ему ампулу женьшеня, выцыганенную у космоповара (ты не выцыганил ее, Роуг, ты ее вымаорил). — Я хочу попросить тебя о небольшом одолжении.
— Faires des demandes, — ухмыльнулся он. — Ну давай, давай, выкручивай мне руки. Теперь меня так просто не возьмешь, я хорошо приготовился.
— Действительно?
— Эй-Би-Си-Ди-Эф-Джи. Ну, что ты на это скажешь?
— Ахмет, Ахмет, ну уж от тебя-то я такого не ожидал. Разве можно так обращаться с невинным, дружелюбным шантажистом? Ты учился — и скрывал от меня!
— А все одна из ваших маорийских штучек. Появилась здесь на прошлом месяце, неизвестно откуда. Учит меня в постели. Для демонстрации алфавита использует свои ракушки.
— Ракушки?
— Ну да, серебряные. Носит их на бедрах, как ceinlure. Как будет ceinture на вашем вонючем янковском? А, да, пояс. И они дзинь-дзинь-дзинькают, когда… И у нее на жопе очень странный шрам. Я не ошибся? Тохес? Derriere? [45] Нет, верно, жопа. Так что тебе там потребовалось, Роуг?
45
Задница (фр.).
— Ты можешь объяснить мне, Ахмет, как организован твой шахер-махер с мета?
— Самым элементарным образом; мы платим джинкам героином, за унцию — фунт.
— Ни себе фига! Шестнадцать к одному?
— Слава Богу, что у нас есть
— А какая у вас квота?
— Три-четыре сотни фунтов в месяц.
— Так много?
— Конопля и маки жрут тепло и воду, как сумасшедшие.
— А вы, значит, поставляете им пять-шесть тысяч фунтов наркотиков. Очищенных?
— Нет, сырец. Джинки предпочитают очищать их самостоятельно.
— Все равно, это охрененное количество дури.
— А у них охрененное количество народа. «Жили-были три китайца — Як, Як Цидрак, Як Цидрак Цидрони». Ничуть не сомневаюсь, что значительная часть сырца идет на поддержание духа кули, вкалывающих в шахтах. Судя по сообщениям, там настоящий ад.
— Ахмет, я никогда не видел мета. Нельзя посмотреть у тебя?
— Это что, и есть то самое одолжение?
— Нет.
— Ты же используешь мета, почему же ты никогда его не видел?
— А многие люди, пользующиеся серебром, видели когда-нибудь серебряную руду?
— Как всегда — sans replique. [46] Пошли, Роуг.
В шлюзе мы надели вакуумные скафандры с такой мощной теплоизоляцией, что стали походить на северных медведей, страдающих — судя по скованной, судорожной походке — церебральным параличом. Ахмет постучал по моему плечу и показал на коротковолновую антенну.
46
Без ответа (фр.).
— Включился? Роуг, ты меня слышишь?
— Ясно и отчетливо.
— Тогда делай все, как я скажу и Боже упаси что-нибудь трогать, если не хочешь превратиться в сверхновую.
— Спасибо, не надо. Я и так достаточно яркая личность.
По-лунному бесплодное, покрытое рваными скалами плато заставляло еще больше чувствовать себя белым медведем — только перепрыгивающим трещины не со льдины на льдину, а с камня на камень. Через четверть мили таких упражнений Ахмет остановился перед совершенно естественного вида глыбой туфа и буквально оглушил меня, проорав нечто по-турецки, в каковом языке я ни бум-бум. Через некоторое время плита мягко скользнула в сторону, обнаружив люк и ведущие вниз каменные ступеньки. Мы спустились в небольшую камеру и увидели перед собой каменную дверь, охраняемую четырьмя вооруженными белыми медведями.
После новой порции турецкой тарабарщины часовые распахнули дверь, пропустили нас и сразу же ее закрыли.
— Строжайший режим, — сказал Ахмет. — И не потому, что кристаллы мета precieux, [47] главное — они dangereux. [48] Не позволяйте посторонним играть со спичками.
Мы находились в сферической ледяной пещере.
— Кристаллический гелий, — объяснил Ахмет. — Аргон и неон тоже инертные элементы, но он еще инертнее. Единственная, пожалуй, Substanz, [49] которую даже мета не может катализировать. Из него делают контейнеры для хранения и транспортировки, но ты себе не представляешь, насколько трудно поддерживать температуру в два градуса Кельвина.
47
Драгоценные (фр.).
48
Опасные (фр.).
49
Вещество (нем.).