Миры Айзека Азимова. Книга 12
Шрифт:
До конца обеда он не сказал больше ни слова.
Я подумал, что мне стоит увидеться с Мэгги и поговорить с ней как следует.
— Мэгги, — сказал я.
— Мелисанда, если вам не трудно, — поправила она меня.
— Мелисанда, — повторил я, — похоже, что Октавиус несчастлив.
— И я тоже, — ответила она довольно едко. — Октавиус становится таким нудным. Он не хочет выходить из дому. Не хочет развлекаться. Ему не нравятся мои новые вещи, моя косметика. Что он, в конце концов, из себя строит?
— Ты сама его считала королем среди мужчин.
— Ну
— Ты же хотела стать красивой только для него.
— Что вы имеете в виду — «стать красивой»? Я и так красивая. И всегда была красивая. Мне просто надо было сменить прическу и научиться правильно накладывать косметику. И я не дам Октавиусу стать мне поперек дороги.
Так она и сделала. Через полгода они с Октавиусом развелись, а еще через полгода Мэгги — теперь Мелисанда — вышла замуж за поразительно внешне красивого человека с мерзким характером. Однажды я с ним обедал, и он так долго мялся, принимая счет, — я даже испугался, что мне придется принять его самому.
Октавиуса я увидел примерно через год после их развода. Он по-прежнему был неженат, поскольку вид у него был все тот же, и по-прежнему от его присутствия молоко скисало. Мы сидели у него дома, где всюду были развешены фото Мэгги, прежней Мэгги, одно другого уродливей.
— Вы все еще тоскуете по ней, Октавиус, — сказал я.
— Ужасно, — ответил он. — Могу только надеяться, что она счастлива.
— Насколько я знаю, это не так. Она могла бы к вам вернуться.
Октавиус грустно покачал головой:
— Мэгги уже никогда ко мне не вернется. Может быть, ко мне хотела бы вернуться женщина по имени Мелисанда, но я бы ее не принял. Она не Мэгги — моей любимой Мэгги нет.
— Мелисанда, — заметил я, — красивей, чем Мэгги.
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— А в чьих глазах? — спросил он. И сам ответил: — Только не в моих.
Больше я никого из них не видел.
Минуту мы сидели в молчании, а потом я сказал: — Захватывающая история, Джордж. Вы меня тронули.
Более неудачный выбор слов в этой ситуации трудно было вообразить. Джордж сказал:
— Это мне напомнило об одной вещи, старина, — не мог бы я одолжить у вас пять долларов этак на недельку? Максимум десять дней.
Я достал бумажку в пять долларов, поколебался и сказал:
— Джордж, ваша история того стоит. Возьмите насовсем. Это ваши деньги (в конце концов, любая ссуда Джорджу оборачивается подарком де-факто).
Джордж принял банкнот без комментариев и вложил его в изрядно потрепанный бумажник. (Он, наверное, был потрепан, еще когда Джордж его купил, потому что с тех пор не использовался.) А Джордж сказал:
— Возвращаясь к теме: могу я одолжить у вас пять долларов на недельку? Максимум десять дней.
Я опешил:
— Но ведь у вас есть пять долларов!
— Это мои деньги, — сказал Джордж, — и вам до них дела нет. Когда выу меня занимаете, разве я комментирую состояние ваших финансов?
— Да
Я осекся, вздохнул и дал Джорджу еще пять долларов.
Есть многое на небе и земле…
Во время обеда Джордж был непривычно тих. Он даже не стал меня останавливать, когда я решился просветить его, рассказав несколько из многочисленных придуманных мной за последние дни острот. Он лишь слегка фыркнул на лучшую из них.
За десертом (горячий пирог с черникой) он тяжело вздыхал из самой глубины своего чрева, обдавая меня не слишком приятным напоминанием о съеденных за обедом омарах.
— В чем дело, Джордж? — спросил я наконец. — Вы чем-то озабочены.
— Меня иногда забавляет, — ответил Джордж, — ваша вот такая спонтанная чуткость. Обычно вы слишком глубоко уходите в свои писательские мыслишки, чтобы замечать страдания других.
— Но уж если мне удалось такое заметить, — настаивал я, — то пусть те усилия, которых это мне стоило, не пропадут зря.
— Я просто вспомнил своего старого приятеля. Бедняга. Виссарион Джонсон его звали. Полагаю, вы о нем ничего не слышали.
— И в самом деле не слышал, — сказал я.
— Увы, такова слава мирская, хотя, я думаю, нельзя пенять человеку за то, что его не знает личность с вашим ограниченным кругозором. Виссарион же был великим экономистом.
— Это вы нарочно, — сказал я. — Даже вы не позволите себе такой неразборчивости в знакомствах.
— Неразборчивости? Виссарион Джонсон был весьма почтенным и образованным человеком.
— Нисколько в этом не сомневаюсь. Я имею в виду всю профессию в целом как таковую. Мне рассказывали анекдот, как президент Рейган, работая над федеральным бюджетом, встретился с математическими трудностями и обратился к физику: «Сколько будет дважды два?» Физик немедленно ответил: «Четыре, мистер президент». Рейган немножко посчитал на пальцах, сбился и спросил у статистика: «Сколько будет дважды два?» Статистик подумал и дал следующий ответ: «Мистер президент, последние опросы среди учеников четвертых классов дают выборку ответов со средним значением, разумно близким к четырем». Но поскольку дело касалось бюджета, президент решил проконсультироваться у специалистов самого высокого класса. И поэтому он обратился к экономисту: «Сколько будет дважды два?» Экономист сдвинул темные очки на нос, быстро глянул по сторонам и спросил: «А сколько вам нужно, мистер президент?»
Если Джорджа и позабавила эта история, то он не показал этого ни словом, ни жестом. Вместо этого он сказал:
— Вы, мой друг, ничего не понимаете в экономике.
— Экономисты тоже, Джордж, — сказал я.
— Давайте я вам расскажу историю моего друга, экономиста Виссариона Джонсона. Это случилось несколько лет назад.
Виссарион Джонсон, как я вам уже сказал, был экономистом, достигшим почти что вершин своей профессии. Он кончал Массачусетский технологический институт и научился там писать зубодробительные уравнения недрогнувшим мелом.