Миры Айзека Азимова. Книга 12

Азимов Айзек

— Мне можно на них посмотреть?

— Конечно, дорогой мой дядя. После того как ты меня так морально поддержал, разве я могу тебе отказать?

Она подняла тяжелую гардину, за которой была еле заметная потайная дверь, почти сливавшаяся со стеной. Девушка нажала кнопку, и дверь сама собой открылась. Мы вошли, дверь за нами закрылась, и вся комната осветилась ярчайшим светом.

Почти сразу я заметил скульптуру журавля, выполненную из какого-то благородного камня. Каждое перышко было на месте, в глазах светилась

жизнь, клюв приоткрыт и крылья полуприподняты. Казалось, он сейчас взовьется в воздух.

— О Боже мой, Бузинушка! — вскрикнул я. — Никогда ничего подобного не видел!

— Тебе нравится? Я это называю «фотографическое искусство», и мне оно кажется красивым. Конечно, это чистый эксперимент, и критики вместе с публикой уржались бы и уфыркались, но не поняли бы, что я делаю. Они уважают только простые абстракции, чисто поверхностные и сразу понятные каждому, не то что это, для тех утонченных натур, кто может смотреть на произведение искусства и чувствовать, как его душу медленно озаряет понимание.

После этого разговора мне была предоставлена привилегия время от времени заходить в секретную комнату и созерцать те экзотические формы, что выходили из-под ее сильных пальцев и талантливой стеки. Я глубоко восхищался женской головкой, которая выглядела точь-в-точь как сама Бузинушка.

— Я назвала ее «Зеркало». Она отражает мою душу, ты с этим согласен?

Я с энтузиазмом соглашался.

Думаю, что благодаря этому она наконец доверила мне свой самый важный секрет.

Как-то я ей сказал:

— Бузинушка, у тебя есть… — я замешкался в поисках эвфемизма, — приятель?

— Приятели? Ха! — сказала она. — Они тут стадами ходят, эти кандидаты в приятели, но на них даже смотреть не хочется. Я же художник! И у меня в сердце, в уме и в душе есть идеальный образ настоящей мужской красоты, которая никогда не может повториться во плоти и крови и завоевать меня. Этому образу, и только ему, отдано мое сердце.

— Отдано твое сердце, дитя мое? — мягко повторил я. — Значит, ты его встретила?

— Встретила… Пойдем, дядя Джордж, я тебе его покажу. Ты узнаешь мою самую большую тайну.

Мы вернулись в комнату фотографического искусства, и за еще одной тяжелой гардиной открылся альков, которого я раньше не видел. Там стояла статуя обнаженного мужчины ростом шесть футов, и она была совершенна в каждом миллиметре.

Бузинушка нажала кнопку, и статуя медленно завращалась на своем пьедестале, поражая своей гладкой симметрией и совершенными пропорциями.

— Мой шедевр, — сказала Бузинушка.

Я лично не слишком большой поклонник мужской красоты, но на лице Бузинушки было написано такое самозабвенное восхищение, что я понял, как переполняют ее обожание и любовь.

— Ты влюблена в этого… изображаемого, — сказал я, стараясь избегать упоминания о статуе как неодушевленном предмете и местоимения «она».

— О

да! — прошептала она. — Для него я готова умереть. Пока есть он, все другие для меня противны и бесформенны. Прикосновение любого из них для меня мерзко. Только его хочу. Только его.

— Бедное мое дитя, — сказал я. — Изваяние — не живое.

— Я знаю, — ответила она сокрушенно. — Что же мне делать? Боже мой, что же мне делать?

— Как это все грустно! — проговорил я вполголоса. — Это похоже на историю Пигмалиона.

— Кого? — спросила Бузинушка, будучи, как истинный художник, далека от событий внешнего мира.

— Пигмалиона. Это из древней истории. Пигмалион был скульптором, таким, как ты, только мужского пола. И он так же, как и ты, изваял красивую статую, только по свойственным мужчинам предрассудкам он изваял женщину и назвал ее Галатея. Статуя была столь прекрасна, что Пигмалион ее полюбил. Видишь, все как у тебя, только ты — живая Галатея, а статуя — изваянный Пиг…

— Нет! — резко возразила Бузинушка, — не жди, что я его буду называть Пигмалионом. Грубое, простецкое имя, а мне нужно поэтическое. Я его называю, — голос ее пресекся, она глотнула и продолжила: — Хэнк. Что-то такое мягкое есть в имени «Хэнк», что-то такое музыкальное, чему отзывается сама моя душа. А что там дальше было с Пигмалионом и Галатеей?

— Обуреваемый любовью, — начал я, — Пигмалион взмолился Афродите…

— Кому-кому?

— Афродите, греческой богине любви. Он взмолился ей, и она, из хорошего к нему отношения, оживила статую. Галатея стала живой женщиной, вышла замуж за Пигмалиона, и они жили долго и счастливо.

— Гм, — промычала Бузинушка, — Афродиты этой, наверное, на самом деле нет?

— В действительности, конечно, нет. Хотя с другой стороны… — я не стал продолжать. Не было уверенности, что Бузинушка правильно поймет упоминание о моем двухсантиметровом демоне Азазеле.

— Плохо, — сказала она. — Вот если бы кто-нибудь мог оживить для меня моего Хэнка, превратить этот холодный, твердый мрамор в теплую мягкую плоть, я бы для него… О дядя Джордж, ты только представь себе, каково было бы заключить в объятия Хэнка и почувствовать под ладонями мягкость, мягкость… — она чуть не мурлыкала на этом слове от воображаемого чувственного наслаждения.

— Дорогая Бузинушка, — сказал я, — мне бы не хотелось воображать, что это делаю я сам, но я понимаю — ты нашла бы это восхитительным. Однако ты говорила, что, если бы кто-нибудь превратил мертвый твердый мрамор в живую мягкую плоть, ты бы что-то там для него сделала. Ты имела в виду что-нибудь конкретное?

— Конечно! Такому человеку я бы дала миллион долларов.

Я сделал паузу, как и любой бы на моем месте — из чистого уважения к сумме — а потом спросил:

— Бузинушка, а у тебя есть миллион долларов?