Миры Айзека Азимова. Книга 4
Шрифт:
— Доктор Фастольф член Института?
— Нет.
Бейли подождал, но она ничего не добавила, и он сказал:
— Разве это не удивительно? Казалось бы, уж он-то должен быть его членом!
— Просто мы не хотим иметь с ним дела. И, хотя это менее важно, он не желает иметь дела с нами.
— Но ведь это даже удивительнее.
— Не вижу почему. — Внезапно, словно поддавшись внутреннему раздражению, она добавила: — Он живет в городе Эос. Полагаю, землянин, вы понимаете, откуда такое название?
Бейли кивнул.
— Эос, — сказал он, — богиня зари у древних греков,
— Совершенно верно. Доктор Хэн Фастольф живет в Городе Зари на планете Зари, но в Зарю не верит. Он не понимает единственно возможного способа освоения Галактики, претворения Космической Зари в сияющий Галактический День. Исследование Галактики роботами — единственный практичный способ осуществить это, а он не желает его признавать… И нас тоже.
— Но почему единственно практичный? — медленно сказал Бейли. — Ведь Аврору и другие космомиры исследовали и осваивали не роботы, а люди.
— Извините. Не люди, а земляне. Это был расточительный и малоэффективный процесс, и теперь мы не допустим, чтобы земляне стали снова первопроходцами. Мы теперь — космониты, живем долго, имеем отличное здоровье, и у нас есть роботы, несравненно более многосторонние и гибкие, чем те, которые были у первопоселенцев. Другие времена и обстоятельства, и в наши дни единственный мыслимый способ — возложить эту задачу на роботов.
— Предположим, вы правы, а доктор Фастольф ошибается. Но и в таком случае его точка зрения вполне логична. Так почему он и Институт не в состоянии ужиться? Только потому, что в этом вопросе они расходятся?
— Нет. Это расхождение относительно второстепенное. Существует более глубокий конфликт.
Вновь Бейли подождал, и вновь она ничего не добавила. Дать волю раздражению было бы опасно, а потому он сказал негромко, почти просительно:
— А в чем заключается этот более глубокий конфликт?
В голосе Василии прозвучали почти смешливые нотки. Черты ее лица чуть смягчились, и на момент ее сходство с Глэдией усилилось.
— Если вам не объяснят, догадаться вы не сможете, так?
— Потому я и задаю этот вопрос, доктор Василия.
— Хорошо, землянин. Мне говорили, что земляне живут недолго. Меня не ввели в заблуждение?
Бейли пожал плечами:
— Некоторые из нас доживают до ста лет по земному календарю. — Он прикинул. — Сто тридцать метрических лет или около того.
— А сколько лет вам?
— Сорок пять стандартных, шестьдесят метрических.
— А мне шестьдесят шесть метрических. Я рассчитываю прожить еще примерно триста метрических лет, если буду беречься.
Бейли развел руками:
— Поздравляю вас.
— Тут есть и свои слабые стороны.
— Сегодня утром мне сказали, что за три-четыре века накапливается много горьких потерь.
— Боюсь, что да, — ответила Василия. — Но накапливается много-много приобретений. Так что в целом равновесие сохраняется.
— В таком случае, что подразумевается под слабыми сторонами?
— Вы, естественно, не ученый.
— Я следователь… полицейский, если хотите.
— Но, возможно, на своей планете вы встречались с учеными?
— Кое с кем, — выжидательно ответил Бейли.
— Вы знаете,
— Некоторые наши ученые добились очень многого за куда более короткое время.
— Потому что они использовали чужие открытия в прошлом и черпали, что могли, из открытий современников. Не так ли?
— Естественно. Наука у нас общественное достояние, в которое каждый вносит свой вклад через время и пространство.
— Вот именно. Иначе вообще ничего не получилось бы. Каждый ученый, сознавая, как мало у него шансов достигнуть чего-либо в одиночку, вынужден делиться с другими, волей-неволей становится работником на коммунальной кухне. Благодаря этому прогресс заметно ускоряется.
— Но разве на Авроре и других космомирах дело обстоит иначе? — спросил Бейли с удивлением.
— Теоретически — точно так же, на практике же далеко не так. В обществе долгожителей нет подобной спешки. В распоряжении ученого есть три — три с половиной столетия, чтобы посвятить их решению какой-либо проблемы, и возникает убеждение, что за такой срок и одиночка способен достигнуть многого. И появляется нечто вроде интеллектуальной алчности — человек стремится сделать что-то сам, приобрести право на данную грань прогресса, и он уже готов смириться с замедлением прогресса, лишь бы не отказаться от того, что считает своим. В результате общее развитие науки на космомирах замедлилось до того, что вопреки своим огромным преимуществам нам не удается обогнать то, что делается на Земле.
— Полагаю, вы говорите все это, наталкивая меня на вывод, что доктор Хэн Фастольф ведет себя именно так.
— О, абсолютно! Его теоретический анализ позитронного мозга сделал возможным создание человекоподобных роботов. Он использовал его, чтобы с помощью своего друга покойного доктора Сартона сконструировать Дэниела, вашего друга робота, но он не сделал общим достоянием важнейшие положения своей теории и не знакомит с ними никого. Таким образом, он — и только он — препятствует изготовлению человекоподобных роботов.
Бейли наморщил лоб:
— А Институт робопсихологии ратует за сотрудничество между учеными?
— Совершенно верно. Институт охватывает больше сотни ведущих робопсихологов разного возраста, с разными достижениями и талантом. Мы надеемся учредить филиалы на других планетах и создать межзвездную ассоциацию. Все мы считаем себя обязанными объединять наши личные открытия и гипотезы в общем фонде, добровольно делая для общего блага то, что вы, земляне, делаете вынужденно из-за своей короткой жизни. Но доктор Хэн Фастольф этого не желает. Не сомневаюсь, вам доктор Хэн Фастольф кажется благородным идеалистом, патриотом, думающим только о благе Авроры, но он не желает отдать свою интеллектуальную собственность (так он на это смотрит!) в общий фонд. И потому что он распространяет право частной собственности на научные открытия, мы не хотим иметь с ним ничего общего. Полагаю, наша взаимная антипатия уже не кажется вам загадочной.