Миры Джона Уиндема. Том 1
Шрифт:
Все трое некоторое время рассматривали друг друга, а бомбардировщик продолжал гудеть где-то над головой.
— Это была, — заговорил Бернард, — очень дорогая машина. Кое-кто сильно рассердится, когда узнает, что с ней случилось.
— Это предупреждение. Но им, вероятно, предстоит потерять еще несколько машин, прежде чем они поймут, в чем тут дело, — сказал мальчик.
— Вероятно. В ваши способности поверить не так-то легко. — Он помолчал, продолжая наблюдать за Детьми. — Вам не нравится, когда они над вами летают, верно?
— Да, — согласился мальчик.
Бернард
— Это я могу понять. Но скажите мне, почему вы всегда в качестве предупреждения прибегаете к столь сильным мерам? Разве вы не могли развернуть его обратно?
— Но ведь мы могли и заставить его рухнуть вниз, — ответила девочка.
— Думаю, да. Мы должны быть признательны, что вы так не поступили. Но ведь нужный эффект был бы достигнут и в случае, если бы вы повернули его назад. Так? Почему же вы столь жестоки?
— Так эффективнее. Нам пришлось бы завернуть множество самолетов, прежде чем поверили бы, что это делаем мы. А если они будут терять самолет каждый раз, когда тот пролетает над нами, им придется отреагировать, — объяснил мальчик.
— Понятно… Предполагаю, что та же аргументация годится и для событий прошлой ночи? Если бы вы просто отослали толпу прочь, предупреждение выглядело бы не таким эффективным? — предположил Бернард.
— А вы думаете иначе? — спросил мальчик.
— Мне кажется, все зависит от того, как это сделано. Уверен, что не было нужды заставлять их сражаться между робой с такой яростью. Я хочу сказать, что если смотреть на вещи практически, то с политической точки зрения неразумно делать каждый раз лишний шаг, который только усиливает неприязнь и ненависть к вам.
— Ну и страх тоже, — указал мальчик.
— О, так вы хотите нагнать на нас страху? Зачем?
— Только затем, чтобы вы оставили нас в покое, — ответил ребенок. — Это ведь лишь перемирие, а не конец. — Его золотые глаза были обращены на Бернарда, а взгляд — тверд и серьезен. — Рано или поздно, но вы попробуете нас убить. Как бы мы себя ни вели, вы все равно захотите стереть нас с лица Земли. Наши позиции могут быть укреплены лишь в том случае, если мы перехватим инициативу.
Мальчик говорил спокойно, но его слова с легкостью пробивали броню роли, разыгрываемой сейчас Бернардом. Каким-то внутренним оком он различал в словах мальчика, казавшегося шестнадцатилетним, голос совершенно взрослого человека.
— На минуту, — рассказывал нам позже Бернард, — это меня ошеломило.
Никогда в жизни я еще не был так близок к панике, как в это мгновение.
Комбинация из взрослого и ребенка казалась мне исполненной устрашающего смысла, угрожающего самому фундаменту установившегося порядка вещей…
Сейчас это кажется мелочью, но тогда было откровением и, клянусь Богом, привело меня в ужас. Внезапно я прозрел — вся их двойственность заключалась в том, что индивидуально это были дети, коллективно — взрослые. Они говорили со мной, приноравливаяськ моему уровню.
Бернарду потребовалось время, чтобы взять себя в руки. Когда ему это удалось,
— Ты Эрик? — спросил он.
— Нет. Иногда я бываю Джозефом. Но сейчас я — мы все. Нам нужно поговорить с вами.
Бернард уже полностью овладел собой. Он не торопясь присел на обочину с детьми и заговорил с нарочитой серьезностью.
— Обвинения в намерении убить вас кажутся мне преувеличением, — сказал он. — Разумеется, если вы будете продолжать так, как начали себя вести в последние дни, мы возненавидим вас и отомстим вам или, вернее сказать, нам придется защищать себя от вас. Однако, если вы измените свое поведение, — что ж, тогда посмотрим. Неужели вы так сильно ненавидите нас?
Если нет, тогда какой-нибудь modus vivendi, я уверен, вполне возможен.
Он посмотрел на мальчика, все еще питая слабую надежду, что с ним надо разговаривать попроще, как обычно говорят с детьми. Но тот быстро развеял иллюзии Бернарда. Он покачал головой и ответил:
— Вы рассуждаете не на том уровне. Тут нет вопроса о любви или ненависти. Они тут вообще ни при чем. И переговорами этот вопрос тоже не решается. Тут дело в биологической необходимости. Вы не можете себе позволить не убить нас, так как, если вы этого не сделаете, вы обречены…
— Он сделал паузу, как бы давая Бернарду время оценить значение этих слов, а затем продолжил: — У проблемы есть еще и политическая сторона, требующая немедленного решения, причем последнее должно приниматься на базе логики.
Уже сейчас ваши политики, которые знают о нашем существовании, вероятно, обсуждают вопрос, не принять ли им решение по русскому образцу.
— О, значит, вам известно о русских?!
— Да, конечно. Пока Дети в Гижинске были живы, нам не приходилось бояться за себя, но, когда они погибли, возникли два следствия: во-первых, был нарушен баланс сил, а во-вторых, пришло понимание, что русские не пошли бы на нарушение этого баланса, если бы не были абсолютно уверены в том, что колония Детей сулит не выгоды, а одни убытки.
Биологическую необходимость отрицать невозможно. Русские подчинились ей, исходя из политических мотивов, как наверняка захотите сделать и вы.
Эскимосы подчинились ей, исходя из примитивного инстинкта. Результат тот же.
Вам, однако, будет труднее. Русским, когда они решили, что Дети Гижинска не пригодны для использования в разрабатываемом проекте, найти правильное решение было легко. В России ведь человек существует лишь для службы государству. Стоит ему поставить себя выше интересов государства — он уже предатель, а обязанность общества — защищать себя от предателей, будь то индивидуум или группа людей. Следовательно, в этом случае биологический долг и политический долг совпадают. И если неизбежно, чтобы какое-то число ни в чем не повинных, но случайно вовлеченных в это дело людей, погибло, что ж, ничего не поделаешь: их обязанность — умереть ради государства.