Миры Джона Уиндема. Том 1
Шрифт:
Девочка, видимо, обдумала сказанное и сунула за щеку большой леденец.
— Ладно, мистер Зиллейби, — кивнула она.
Зиллейби сделал шаг вперед. На этот раз ничто не помешало ему переступить невидимый барьер, который только что задержал нас.
— Благодарю вас, милая, — проговорил он, вежливо склоняя голову. — Идемте, Гейфорд.
Мы двинулись в лес, оставив часового сидеть над тропой, лениво болтая ногами и наслаждаясь леденцом.
— Одним из интереснейших аспектов этой истории можно считать вопрос разграничения между коллективом и индивидуальностью, — заметил Зиллейби. — В определении этой границы мне далеко продвинуться не удалось. Наслаждение девочки леденцом носит бесспорно индивидуальный характер, вряд ли это удовольствие она разделяет с остальными. Данное нам разрешение переступить через барьер —
Насколько я понимаю, когда я кручу фильм в присутствии двух представителей противоположных полов, все остальные также воспринимают его, но можно предположить, что при передаче часть ощущений, воспринимаемых зрением, теряется, а поэтому они предпочитают видеть все собственными глазами. Очень трудно побудить их рассказывать об этих способностях, но, кажется, индивидуальное восприятие картины передается остальным все же лучше, чем индивидуальные ощущения от сосания леденца.
Все это вызывает, естественно, целый ряд вопросов…
— Могу себе представить, но все эти вопросы, так сказать, аспирантского уровня. Что до меня, то для начала мне хотелось бы выяснить причину их пребывания на Земле.
— О, — отозвался Зиллейби, — полагаю, что эта причина стара как мир.
Ведь то же самое касается и нашего пребывания тут.
— Не могу согласиться. Мы же возникли здесь, на Земле, а вот откуда тут появились Дети — неясно.
— Уж не собираетесь ли вы принимать теории за бесспорные факты, дорогой друг? Широко бытует представление, что мы зародились тут, и чтобы поддержать это представление, сделано предположение, будто когда-то существовал некто, кто был нашим прародителем и одновременно прародителем человекообразных обезьян, то есть тот, кого наши деды называли "исчезнувшим звеном". Но ведь нет сколько-нибудь надежного доказательства, что подобный некто существовал в действительности. А что касается "исчезнувшего звена", то, Господи Боже мой, представление, о котором я говорил, фактически состоит из одних исчезнувших звеньев, прошу извинить меня за плохой каламбур!
Можете вы, например, объяснить разнообразие человеческих рас с точки зрения существования этого единственного звана? Я, как бы ни напрягался, не могу. Не могу я представить и на более позднем этапе кочующее существо, которое порождает генетические линии, обладающие столь устойчивыми и отчетливыми расовыми признаками. На островах это еще могло произойти, но на континентах — никогда. На первый взгляд какое-то воздействие мог иметь климат, но тут же в голову приходит мысль, что монголоидные черты одинаковы от экватора до северного полюса. Подумайте так же о бесчисленных промежуточных типах, которые должны были бы существовать, а также о ничтожно малом количестве обнаруженных ископаемых останков. Подумайте о числе поколений, которое нам пришлось бы отсчитать, чтобы проследить белокожих, чернокожих, краснокожих и желтокожих к их общему предку, и вы придете к выводу, что там, где должны были бы остаться неисчислимые палеонтологические свидетельства этого процесса, оставленные многими миллионами наших "развивающихся" предков, имеется почему-то только огромное "белое пятно". Господи, да об истории развития рептилий мы знаем больше, чем об истории развития человека! Много-много лет назад мы уже составили полное эволюционное генеалогическое древо лошади. Если бы подобное было возможно для отражения эволюции человека, это было бы сделано уже давно. А что у нас есть? Всего лишь несколько — поразительно мало — разрозненных кусочков! Никто не знает, где и как они ложатся в общую картину эволюции человека, по той простой причине, что никакой общей картины и нет, а есть лишь одно предположение.
В течение часа или около того я внимал разглагольствованиям по поводу обрывистой и гуманной филогении человечества, каковую Зиллейби закончил извинением за примитивность изложения предмета, который никак не может быть уложен в ту полудюжину предложений, кои он только что попытался мне сформулировать.
— Надеюсь, — закончил он, — вы все же усвоили, что широко распространенное представление имеет куда больше лакун, чем твердо установленных фактов.
— Но если отбросить его, то что же останется? — спросил я.
— Не знаю, — сознался Зиллейби. — Но я отказываюсь принимать на веру плохую теорию только потому, что лучшей нет, и не считаю, что отсутствие доказательств — надежный аргумент для отрицания какой-либо другой теории, от кого бы это отрицание ни исходило. В результате я не расцениваю появление Детей как нечто более удивительное, чем существование разнообразных человеческих рас, которые, на мой взгляд, возникли уже полностью сформировавшимися или, во всяком случае, без четкой истории своего происхождения.
Столь жиденький вывод был настолько не характерен для Зиллейби, что я заподозрил наличие у него собственной теории.
Зиллейби покачал головой.
— Нет, — заскромничал он. Потом добавил: — Конечно, человек не может не думать… Боюсь только, что получается нечто совсем уж бездоказательное и далеко не всегда приемлемое даже для самого мыслителя. Например, для такого заядлого рационалиста, как я, крайне тревожно обнаружить вдруг, что ты начинаешь думать о существовании некой высшей силы, распоряжающейся у нас на Земле. Когда я размышляю о нашем шарике, мне начинает казаться, что в нем все более отчетливо проступают черты какого-то очень плохо организованного испытательного полигона. В общем, места, где то и дело на свободу выпускаются новые генетические линии, чтобы посмотреть, как будут они себя вести в нашем развале и беспределе. Наверно, наблюдение за тем, как подопытные существа реагируют на заданные им параметры, должно очень развлекать Наблюдателя. Он изучает, удалось ли ему на этот раз произвести на свет безупречного-разрывателя-на-части или же у него получился очередной разрываемый-на-кусочки. Он любуется прогрессом более ранних моделей и видит, что они весьма преуспели в превращении жизни в кромешный ад для других обитателей планеты. Ах, я же говорю вам, что размышления никогда не укрепляют базу для оптимизма. Вы со мной согласны?
— Как мужчина мужчине, скажу вам, Зиллейби; что вы не только много болтаете, но еще и несете при этом уйму чепухи, которой иногда умудряетесь придать видимость здравого смысла. Случается, это здорово сбивает слушателя.
Зиллейби обиделся.
— Мой дорогой друг, но я же всегда говорю разумно. В социальном смысле это и есть мой главный недостаток. Надо же уметь различать форму и содержание. Вы что же, предпочитаете высказывания с этакой монотонно-догматической напористостью, которую наши слабоумные сограждане принимают, прости их Господи, за гарантию искренности? Даже если бы я попытался следовать подобной манере, все равно в первую очередь надо было бы оценивать содержание.
— Хотелось бы мне знать, — сказал я упрямо, — когда вы сокрушаете идею эволюции человека, имеете ли вы что-то взамен?
— Значит, мои размышления насчет Изобретателя вам не понравились? Мне — тоже, и даже очень. Но по крайней мере, у этой гипотезы есть существенное достоинство — она не менее невероятна, но зато гораздо более содержательна, нежели многие религиозные догматы. А когда я говорю "Изобретатель", то это вовсе не означает, что я имею в виду какое-то лицо.
Гораздо более вероятна научная группа. Мне кажется, если бы группа наших биологов и генетиков выбрала для своих опытов какой-нибудь отдаленный остров, они обнаружили бы много интересного и поучительного, наблюдая за поведением своих подопечных в условиях острого экологического кризиса. А что такое планета, как не остров в космосе? Однако моя, умозрительная спекуляция слишком далека от того, чтобы стать теорией…
Наш обходной путь вывел нас на дорогу в Оппли. Подходя к Мидвичу, мы увидели, как с Хикхэм-лейн вышел какой-то человек, по-видимому, пребывающий в глубокой задумчивости, и пошел впереди нас. Зиллейби окликнул его. Бернард с трудом отвлекся от своих мыслей, остановился и подождал нас.