Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
— Я даже и не знаю, как тебе объяснить, если ты его никогда не видела, — засомневался я.
— Ну, я же тебе объясняю про то, что ты не видел, — удивилась Нава.
— Кино — это когда одни люди, актеры, показывают другим людям, зрителям, картины из жизни, которой сами не жили. Именно не рассказывают, как ты, словами, а живут этой жизнью, а зрители наблюдают. Когда это происходит живьем, то есть когда одни находятся перед другими, — это театр называется, а когда то, что они показывают, запоминается на картинках — это называется
Нава недоуменно смотрела на меня:
— Что ты такое говоришь, Молчун, вечно ты такое говоришь, что хоть стой, хоть падай… Как можно рассказывать или показывать жизнь, которой ты не жил?
— А ты разве никогда не представляла, какой будет наша жизнь, когда у нас появятся дети? — задал я рискованный вопрос.
Нава прижалась ко мне боком и крепко обхватила руками.
— Представляла, Молчун, — почти виновато призналась она. Видимо, фантазия у нее потрудилась на славу.
— Ну вот, — уцепился я. — Того, что ты представляла, тоже никто еще не прожил, его еще не было, а ты уже это видела. Так и кино дает возможность представить жизнь, которой еще не было или которую прожил не ты… Ну, например, посмотреть, что было с твоей мамой, когда ее мертвяки утащили…
— Ой, не хочу я этого смотреть! — испугалась она. — Мне страшно такое смотреть!..
— И не смотри, — разрешил я. — Или представь, что ты не рассказываешь, как вы с Колченогом его дочку по лесу искали, а показываешь…
— Как же я могу это показать, — удивилась Нава, — если тебя там не было?
— Ну, там, откуда я, есть такая возможность запоминать изображение и звуки жизни, а потом смотреть на них снова и снова.
— Я так и подозревала, что ты из какого-то нечеловеческого мира, — вздохнула Нава. — Поэтому ты и не хочешь, чтобы у нас дети были.
— Постой-постой, — засмеялся я. — А кто мне сегодня утром говорил, что не хочет детей, не понимает, зачем они и что с ними делать?
— Ты, Молчун, умный-умный, — вздохнула Нава, — а дурак… Как же я могу хотеть детей, если ты их не хочешь? Чтоб дети получились, мы вместе должны их хотеть. А что я с ними буду делать, если ты их не хочешь?
Я не нашел что ответить, только пробормотал беспомощно:
— Вот вернемся из Города…
— Мы с тобой еще до Выселок не дошли, — напомнила Нава.
— Да, — согласился я, — до Выселок мы не дошли… А зачем нам на Выселки?
— А почему ты тут вспомнил про свое кино? — спросила Нава.
— Мне показалось, что эта деревня не настоящая, не для жизни, а специально построенная для кино, «декорации» называется. Сняли кино и бросили их… Кто ж в таком жить будет?.. Может, не пойдем туда, — сказал я нерешительно, потому что чувствовал — нам не стоит туда идти, только ноги вот болят и очень хочется под крышу. И поесть что-нибудь. И ночь наступает… Надо же, целый день блуждали по лесу, даже Нава устала, висит на руке и не отпускает. — Давай не пойдем, Нава.
— Не пойдем, не пойдем… — проворчала Нава. —
Да, живот поджимало от голода, а против него никакие резоны не действуют. Как там? Голодное брюхо к разуму глухо?.. Что-то вроде… Может, и права Нава?
Рядом с первым домиком, прямо на серой земле, сидел серый, практически голый человек. Его было плохо видно в сумерках, он почти сливался с землей, и на фоне белой стены различался только его силуэт.
— Вы куда? — спросил человек слабым голосом.
— Нам нужно переночевать, — объяснил я. — А утром нам нужно на Выселки. Мы дорогу потеряли. Убегали от воров и дорогу потеряли.
— Это вы, значит, сами пришли? — сказал человек вяло. — Это вы молодцы, хорошо сделали… Вы заходите, заходите, а то работы много, а людей что-то совсем мало осталось… — Он еле выговаривал слова, словно засыпал. — А работать нужно. Очень нужно работать… Очень…
— Ты нас не покормишь? — спросил я.
— У нас сейчас… пред-тык-пык-стадия трансмутации… андрогенизация… финальный этап… клеточная стерилизация. — Человек произнес несколько слов, которые показались мне знакомыми, хотя вроде бы никогда их раньше не слыхал. — Это хорошо, что мальчик пришел, потому что мальчик… — и он опять заговорил непонятно, странно, — поддается трансмутации без предварительной стерилизации… высокополиморфные локусы… митоз… мейоз…
Я так и не понял, как все это связано с возможностью нас накормить, но догадался, что отрицательно.
Нава потянула меня, но я с досадой выдернул руку.
— Я тебя не понимаю, — возмущенно сообщил я странному человеку, стараясь хоть рассмотреть его получше. — Ты мне скажи, еда у тебя найдется?
— Вот если бы трое… — сказал человек невпопад.
Нава дернула изо всех сил, и ей удалось оттащить меня в сторону.
— Больной он, что ли? — продолжал я сердито булькать. — Ты поняла, что он там бормочет?
— Да что ты с ним разговариваешь?! — прошипела Нава. — У него же нет лица! Как с ним можно говорить, когда у него нет лица!
— Почему нет лица? — удивился я и оглянулся удостовериться.
Человека видно не было: то ли он ушел, то ли растворился в сумерках.
— А так, — сказала Нава. — Глаза есть, рот есть, а лица нету… — Она вдруг прижалась ко мне, словно ища защиты. — Он как мертвяк, — пояснила она. — Только он не мертвяк, от него пахнет, но весь он как мертвяк… Пойдем в какой-нибудь другой дом, только еды мы здесь не найдем, ты не надейся.