Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств
Шрифт:
Там уже все давно было готово. Наверняка расставлены на снегу софиты и Рон, сутулый и нахохлившийся, как старый гриф, согнулся над камерой. Через неплотно прикрытую дверь застекленного павильончика и распахнутую фанерную на крышу были слышны бормотание и театральные вскрикивания Кревски. Видимо, он объяснял Хинкусу «художественную задачу».
А все-таки свинство, что душ заперт. Или там кто-то засел? Да нет, тихо… Я еще раз подергал ручку. А, ладно. Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и снова пошел к себе, но мгновения покоя, выделенные мне на сегодня судьбой, истекли, и возле номера я застал целую толпу народу,
— Что, интересно? — спросил я кого-то из толпы.
— Жуть, — резюмировал кто-то другой, совершенно не тот, к которому я обращался.
Я, с трудом пробираясь между затянутыми в спецовки плечами, протиснулся к своему номеру, но не смог открыть дверь, а лишь приотворил ее сантиметров на пятнадцать. В образовавшуюся щель я, мысленно бранясь, просунул полотенце и дотянулся до висящей на стуле возле двери куртки.
Отель, бывший некогда дивным оазисом уединения и покоя, напоминал разворошенный улей. Он жужжал развешенной и расставленной повсюду аппаратурой, стрекотал камерами, щелкал хлопушками и банками газированной воды.
В какой-то момент меня снова охватила паника. Я почувствовал, как эта кишащая толчея затягивает меня, увлекая в глухой механический гул, в темные, копошащиеся глубины.
Я выскочил наружу с радостью утопающего и, насколько хватало легких, набрал в грудь холодного воздуха. На крыше сидел облаченный в шубу Хинкус. Дамочка в фиолетовом трико остервенело пудрила ему вечно сияющий, как спелая слива, нос. Я радостно помахал ему рукой. Лицо старика потеплело, и Хинкус помахал мне в ответ, после чего у самого его лица клацнула хлопушка.
Бедняга сидел, стискивая рукой горлышко бутылки. Что-то не задалось, и перед ним свирепствовал неутомимый реж, размахивавший в воздухе пачкой листов сценария. Меб отошел, снова лязгнула хлопушка. Хинкус взглянул перед собой, но тут лицо его заметно исказилось. Он привстал, а точнее, медленно выполз из кресла и начал, заслоняя руками лицо, продвигаться в сторону края крыши. Меб окликнул его, но результат его окрика оказался прямо противоположным. Вместо того чтобы остановиться, Хинкус обернулся, сделал пару резких шагов и, раскинув руки, с криком рухнул вниз.
Правое колено вывернулось. Черная брючина треснула, и из-под нее, в красных обрывках, выскочила белая головка кости. Но Хинкус словно бы не заметил переломанной ноги и еще пару шагов прошел, глухо рыдая и хрипя. Я не успел опомниться, как к нему подскочили, поволокли, и через минуту за отелем взревел вертолет. Из здания вслед за взъерошенным Мебом выскочили Мила, дю Барнстокр, Сневар, Рон и еще какие-то люди. За ними бросился с лаем до этого без дела слонявшийся Лель.
— Что значит «недоступен»?! — орал Кревски, прижимая к уху телефонную трубку. — У нас чрезвычайное происшествие! Все летит к чертям собачьим, а вы говорите «недоступен»!..
Видимо, кнопка «1» на этот раз не оправдала ожиданий режиссера, потому как даже из-за угла здания я слышал, как он возмущается и ревет, словно раненый гризли, и призывает гнев небес на многие десятки голов, некоторые из которых
По всей видимости, в вертолете вместе с травмированным Хинкусом отчалил только Меб, потому что через пару минут, после того как аппарат скрылся за горизонтом, вернулись, оживленно переговариваясь, дю Барнстокр и Сневар и, не обращая никакого внимания на мои просьбы подождать, вошли во второе здание. Следом появился подавленный и еще больше обычного ссутулившийся Рон.
— Актриса, чертова кукла, — бормотал он, встряхивая головой, как собака, которой в ухо попала вода. — Актриса…
— Кто? — бросился к нему я.
— Ольга, чертова кукла! — автоматически ответил Рональд. — Выпьем, парень, — неожиданно, словно только что заметил меня, предложил он. — Тут такое дело, что обязательно надо выпить.
— Да как Хинкус-то? — спросил я.
— А что ему будет? — отмахнулся Рон. — Он у нас старикашка крепкий. Говорят, перелом ноги да легкое сотрясение. Ногу-то гипсом залепят — быстро в норму придет. Я за голову его больше беспокоюсь, такая штука бесследно не проходит.
— Что произошло-то? — потеряв терпение, прикрикнул я, но оператор не только не обиделся, но даже не заметил моего окрика.
— Представляешь, это она его… — пробормотал он.
— Ольга?! — не понял я. — Хинкуса с крыши скинула?!
— Да при чем тут скинула? — рассердился Рон. — Я и сам вслед за ним чуть не сиганул! А Хинкуса еще Кревски все подготавливал, чертова кукла. Говорит, сейчас, господин Хинкус, на вас пойдет Ольга и попытается вас напугать… Ну и он, Хинкус, естественно, ждет. В лице ни кровинки, в глазах что-то такое, затравленное. Хуже нет — ждать такую засаду. А Кревски только этого и надо. Счастлив, дурак, улыбается. Ну и тут Ольга. Идет вроде сама собой, только руки вперед выставила, словно толкает Хинкуса от себя. Смотрю на нее — и оторваться не могу, глаза отвести силы нет. И страшно. Так страшно, что никому не пожелаю. Я по молодости в горячих точках снимал, так даже там такого страху не чувствовал.
— А Хинкус?
— Ну, понятно, Хинкусу хуже всех пришлось, — добавил Рон уже спокойнее. — Это ведь его она пугала. Вот и напугала, чертова кукла!
— Да перестаньте вы выражаться! Терпеть не могу, когда чертыхаются, — пробормотал я.
Рон отхлебнул портвейна и вытер ладонью пот со лба.
— Ох, парень, вот это актриса! А я-то ее недооценил. Думал, как такая дурища у самого Зуркевича снималась…
Признаться, рассказ оператора и на меня произвел впечатление. С самого первого знакомства с ним я утвердился в мысли, что вывести Рональда из себя способны только отсутствие выпивки и Мебиус Кревски. Теперь, видя, как он напуган, я жалел, что не поддался минутному желанию заглянуть на крышу и посмотреть съемку эпизода с Хинкусом.
— А где она сейчас? — спросил я.
— Не знаю, — отозвался совершенно успокоившийся за портвейном Рон. — На крыше осталась, наверное. Расстроилась очень. Ну да ты хоть сто тысяч мне дай, а успокаивать ее я пас. Пусть Симонэ успокаивает. У него нервы крепкие.
Не успел оператор договорить, как дверь распахнулась и на пороге появился растрепанный Симонэ. Его глаза страшно блуждали, а на лице застыло странное, удивленно-паническое выражение.
— Долго жить будете, Симон, особенно если причешетесь, — поприветствовал его Рон.