Миша + Ася

Доставлять людям нечаянные радости —что может быть лучше! Этим тихим, согревающим душу восторгом, чем дальше за тридцать, все сильнее проникался Михаил Константинович. Поэтому нет ничего удивительного, что все знакомые звали его просто Миша. Жена (о ней еще речь впереди) звала его иногда, тет–а-тет, на французский манер— Мишель. Имя Мишель шло ему — был Миша, несмотря на наметившееся брюшко и невысокий рост, чем-то похож на удалого гасконца, как мы себе его обычно представляем (но ничего общего с Боярским). В лице, видно, все дело —умное и дерзкое оно у Михаила Константиновича и очень подвижное (так и хочется сказать— обезьянье), увенчанное черной жесткой шевелюрой, к тому же слегка вьющейся. «Очаровательный

уродец!..» — делились по секрету знавшие его женщины. И как всегда, когда дело касалось чужих мужчин, они оказывались правы, и многие из них наверняка не устояли бы перед его редкозубой улыбкой, на которую он был так щедр в разговоре с ними, если бы давным–давно (это по его выражению) не встретил он ту, единственную, которая уже в первый вечер назвала его Мишель. Она была симпатична, она была почти блондинка, и она была с ним одного роста и скоро ненавязчиво отказалась от высоких каблуков, она была непредсказуема и надежна одновременно, она была… и звали ее — Ася Зверева. А–ся Зве–ре-ва! Как ему теперь вспоминается, испытал он тогда от ее имени нечто схожее с эйфорией, и, когда два года назад они расписались, это он не захотел, чтобы она сменила фамилию. Он еще достаточно долго и много чего хотел, чтобы она «не», но постепенно забывал, что ли, об этом, и они все необратимее становились мужем и женой.

Ася до слез грезила собаками, она прочла о них уйму литературы, не раз прорывалась на собачьи выставки и остановила свой выбор на «чау–чау». Миша не возражал, и хотя ему очень хотелось верную немецкую овчарку, он усмирял свое желание и великодушно восхищался древней породой из Восточной Азии. Дело оставалось за малым — обрести собственное жилье, и покупай щенка. А пока, который год, они снимали квартиру (эта была уже четвертая) и второй год стояли в очереди на кооператив. Они, правда, могли бы жить в однокомнатке, с Асиной мамой, но, невзирая на все ее приглашения, на все ее «в тесноте, да не в обиде», на ее готовность поселиться на кухне, не пожелали единогласно.

Как-то в один из зимних, промозглых вечеров, мечтая о пальмах, кокосах и горячих батареях, они условились завести волнистого попугайчика. Маленького, зеленого (классического!) и обязательно самца, чтоб говорить научился. Кличку придумали — Кук. «Хвать каменюку, и нету Кука…» Одним словом; кличка отменная, и, что немаловажно, Высоцкий (Ася Давно влюбилась в его песни), и существо живое, если собаку невозможно. Сами выбирали у знакомых. И сами же ошиблись. Через положенное время наросты на клюве попугайчика приобрели коричневую окраску, и Кук превратился в Куку — зеленую озорную попугайку. Пока происходила эта метаморфоза, Ася и Миша успели так привязаться к птице, что без сожаления распрощались с мечтами о говорящем попугае. В квартире теперь нередко раздавалось. «Не трожь ребенка! Не мучай ребенка! Дай ребенку поесть спокойно!» —и непоседливый, крылатый «ребенок» ел с ними из одной тарелки и выделывал все, что ему вздумается, вот разве книги ему категорически запрещалось «читать». Были известные издержки, но Ася ежедневно убирала за Кукой и не помышляла роптать, в отличие от мужа, громко переживавшего из-за в очередной раз испачканной рубашки. Но бывало: он, оставаясь наедине с Кукой, вдруг не мог отказаться от желания поймать ее, бережно подержать в руках, а то и сунуть за пазуху и улыбаться, улыбаться, пока птаха, недовольно вереща, выбиралась на волю. Случайно или нет, но обычно после такого общения с Кукой он ощущал почти физическую потребность порадовать чем-нибудь Асю.

Сегодня, в институте, ему подвернулось факсимильное издание— «Записки по курсу кулинарной школы». Михаил повертел в руках тонкую книгу, посмаковал титульный лист: «Общество распространения между образованными женщинами практическихъ знаний» (подумал — «во как!»). Никитский бульваръ, собств. домъ, № 13. (Здесь он прицокнул завистливо.) И внизу — Типографiя Г. Г. Аралова, Москва, Тверская, уг. Леонтьевскаго п.

Приятно было читать, и он еще какое-то время полистал страницы, щупая взглядом яти и точки

над "i", поворочал языком вкусные, забытые, а то и совсем незнакомые слова.

— Так ты берешь? — затеребил его вседостающий сослуживец.

Заплатив сверху пять рублей — «за доставку», Михаил решился также и на покупку белых роз —любимых Асиных цветов. Так уж совпало, что с тех пор, как время объявили судьбоносным, он стал себе больше позволять во всех смыслах, и в материальном в особенности. А ведь еще год назад покупка даже государственных гвоздик крепко била его по карману. Он не вылезал из долгов, и они с Асей ухитрялись проедать на двоих в месяц не больше восьмидесяти рублей. И вот, в конто веки, повезло — познакомился Миша с «индивидуалом» и начал на него работать. Ася подключилась, и пошло дело. За год из долгов вылезли, принялись на будущий кооператив копить, и впервые в жизни, не из общих соображений, прочувствовал Михаил притягательную силу денег.

С подарком он угадал, он, как всегда, угадал — и цветы! Она совсем заскучала без них. А книга… Так это просто мечта! Он стоит на пороге, осчастливленный ее радостью не менее, чем она его знаками внимания. Она осторожно принимает цветы и на мгновение примагничивается к нему всем телом. (Это уже не обдает жаром — годы… годы — но приятно тонизирует, смахивает липкую паутину недельной замотанности.) Сегодня же пятница! День релакса! Миша непроизвольно совершает глотательное движение и добродушно отмечает —я, кажется, становлюсь тихим алкоголиком, меня уже тянет выпить и доставляет удовольствие думать об этом, мысленно представлять — первый глоток, веселящий огонь, опускающийся к сведенному ожиданием желудку, и вот клубы наркотического тумана заволакивают сознание… ощущение расслабленности, успокоенности и всеприемлющей радости бытия. Миша шумно плещется под струей холодной воды, в движениях его проглядывается нетерпение.

Пока муж умывается, Ася проворно накрывает на стол, включает телевизор, достает из холодильника рябиновую настойку. Пожалуй, она сегодня с ним тоже выпьет символически, чтобы он один не пил, не приучался… Нет, он не сопьется —она совершенно уверена — ему язва не позволит. Уже было такое, скручивало его, и тогда бросал он и пить, и курить, приводил себя в полный порядок и… начинал по новой. Ее успокаивал: «Не боись, пьянство не самый подходящий для меня способ самоубийства» — и подмигивал и похохатывал, но что-то в его глазах настораживало ее, хотя она и

смеялась вместе с ним. Ей вспоминалось сейчас» как раньше он много говорил о предназначении человека, о своем…

На столе голубая скатерть, салфетки и белые розы в хрустальной вазе (тещин подарок к свадьбе). Миша опрокидывает рюмку за рюмкой. Ася пригубливает и все хлопочет, волнуется — удалась ли золотистая, поджаренная кругляшками картошка с луком, не пересолен ли аппетитнейший на вид зеленый салат. Он, дурачась, урчит хищником, целует ей руки масляными губами и расхваливает, все расхваливает, не жалея высокопарных слов:

— О, я счастливейший из счастливых! Да за один только ужин, приготовленный тобою, малыш, можно было бы отдать жизнь! Выпьем за это… —Они чокаются, а потом, наклонившись друг к другу, трутся носами — это у них знак любви и согласия.

— Люди ищут смысл жизни и утрачивают радость жизни, а не надо ничего искать, кроме жены —я понял. Выпьем за тебя, Ась! — и ритуал повторяется.

— Что, Звереныш, — (это от избытка чувств) —ведь можно быть счастливым и в чужой квартире с ободранными обоями, а?

Ася знает, что не требуется от нее никакого определенного ответа, можно кивнуть или бросить невразумительное: «Как

сказать…» —или: — «На своей было бы счастливее». Но у нее прорывается частое в последние полгода:

— Устала я что-то, Миш.

— Пей вино, и все пройдет. Отдохнем скоро…

— Никогда мы не отдохнем, разве там! — она показывает пальцем вверх.

— Ась, я же тебя всегда учу —отдыхай на бегу. Бери пример с меня: завтра на службу не идти, прекрасная выпивка, превосходная пища и жена–красавица! Что еще человеку надо?