Миша + Ася

Гаврилов Владимир

Им повезло —им удалось всего за сто рублей в месяц снять две комнаты в трехкомнатной квартире: огромная прихожая, просторная кухня. Счастьем этим они дорожили вот уже целый год и лебезили перед хозяйкой, которая, получив очередную квартплату, стращала их неопределенностью своих планов: де, сын с семьей намедни писал и грозился приехать, но когда точно, не пишет… Вы бы обойки посменяли —вымогала она. Обои в комнатах живописно ободраны–побочный результат тотальной войны с клопами. Вроде клопов удалось выкурить, но комнаты напрочь потеряли жилой вид. Миша оклеивать стены отказывался категорически: «Меня уже тошнит благоустраивать чужие квартиры, а потом выселяться из них!» — объявил он Асе. «И тебе клеить не советую — хозяйка нас потом выселит за милую душу и кому подороже сдаст. Давай и остатки сдерем, чтобы совсем на пещеру походила…» Лея особенно не спорила — раз уперся, значит, не будет, да и прав он — но достала картинок разных, плакатов и наиболее кричащие своим безобразием места завесила. Даже уютно сделалось, если не вглядываться и с чем не надо не сравнивать.

Ася остановилась против потускневшего зеркала, встроенного в изъеденный древоточцем и разваливающийся

платяной шкаф. Что этот Миша себе позволяет! А она, дура, еще хотела приготовить ему завтра крупеник. Каша овсяная… А кто виноват, что они нищие! Это хорошо, что у них две комнаты — можно спрятаться друг от друга… Раньше я так не думала, не могла… Старею — вот и морщины все глубже около глаз, а на шее вроде нет еще… Или есть? Нет, показалось, зеркало плохое… Вот–вот! Молвит зеркальце в ответ… Она приплющивает нос к зеркалу и скашивает глаза, стараясь рассмотреть, что получилось. Все как в детстве. В детстве… А у них… у нее не будет детей! И правильно Мишель говорит, что сейчас жизнь такая, что надо сто тысяч раз подумать, прежде чем завести ребенка. Абсолютно верно. Это же безумие заводить… Нет, плохое слово —он же не механическая игрушка. Родить, впустить в мир еще одно живое существо, мягонькое такое, крохотулечку… в такой страшный, неуютный мир —мир катастроф. Экологическая, ядерная. Взрыв демографический, взрыв националистический… Нет, Мишель все правильно говорит —он меня не успокаивает! Он действительно так думает. Он у меня хороший, и крупеник я ему, конечно же, приготовлю. О ребенке больше не надо думать! Буду думать о муже, кулинарии и собаке. Чау-чау — великолепный квадратный пес, кубический пес, лохматый, как медведь, и язык у него, словно он черники объелся. Восхитительный язык… Ася водит правой рукой по воздуху, лаская невидимую собаку, теребит ей шерсть на загривке, произносит ласковые слова. Гулять, мы сейчас пойдем гулять —и она подходит к окну, смотрит, но взгляд ее устремлен внутрь себя… Мерзкий гогот с улицы —это подростки оккупировали для ночных забав находящийся неподалеку детский сад — пугает ее до сердцебиения. Мгла в глазах рассеивается, они начинают поблескивать в сгустившихся сумерках. Ася зябко поводит плечами, размышляет — закрыть окно или нет, решает не закрывать — май, на улице тепло. Ее просто знобит, она обязательно заболеет. Она несколько раз прокашливается — вот и горло першит. Надо бы выпить чая с малиной — кажется, варенье еще есть, но неохота никуда идти, неохота шевелиться и, несмотря на вялость, даже спать неохота. Вот так бы и стояла, и смотрела на светящиеся окна соседнего многоэтажного уродца. Ей вдруг отчетливо видится, как уродец кишмя кишит чужой, неприязненной жизнью. Зрачки у Аси расширяются: вкруг уродца зависла и колышется черно-фиолетовая аура, подсвечиваемая изнутри зловещими багровыми сполохами. Я схожу с ума — вяло шевельнулась мысль. Надо попробовать закрыть глаза и представить чау… Куку… Мишу… Она не понимает, не чувствует, что глаза ее успели закрыться. Сознание затопила «черная речка». Такое с ней однажды случалось, и она до смерти напугала Мишу своей потусторонностью. Он метался подле нее, тормошил ее тряпичное тело. Она все воспринимала, но никакого знака подать ему не могла. Вот и теперь, колени подогнулись, и она ткнулась лбом в стекло. Прохладное стекло и удар надкостницей о батарею вывели Асю из этого, непонятного ей состояния. Она плавно повертела головой — чугунная и кружится —ощутила слабость, даже пот прошиб, и побрела к чужой, продавленной кровати, на ходу скидывая легкое платьице, роняя его на пол. Ей сделалось очень страшно, но позвать мужа или самой прийти к нему сил не хватило бы… Она всхлипнула и сломанной веткой свалилась в постель, по щекам заструились слезы, смывая ужас одиночества и бессилия.

После ухода жены Миша остервенел: оплавленные кусочки шнура с силой стряхивались с раскаленного жала паяльника и разлетались по всей комнате. Он скинул футболку и остался в черных, дырявых на коленях трико (Ася безуспешно пыталась выкинуть их — зашивать уже было невозможно), спина и грудь его лоснились от пота; гримаса отвращения к тому, чем он занимается, медленно сползала с лица. Лучше бы я был гладиатор… Подумалось ему, и мысли будто с цепи сорвались. Рабство есть осознанная необходимость… Точно — я добровольный раб и внушаю, что это лучшее, кем я могу стать. Свободный раб! Почти по Оруэллу: мир — это война, незнание — сила. Что же тогда свобода?.. Ну-ка! Напрягись… Он не переоценивал свои философские способности, он знал, что это лишь игра, что ему не хватает глубины, оригинальности, что его предназначение — практика (в аспирантуре —так и не оконченной—ему прочили счастливое будущее экспериментатора), но ничего поделать с собой не мог — уж лучше играть в свою игру, чем становиться пешкой в чужой игре без правил. А жажду практической деятельности он заглушал, ремонтируя с ненужной тщательностью бытовые приборы, от утюга до телевизора и электронных часов. Так что же такое свобода?.. Когда осознанно женишься, осознанно вступаешь в партию, осознанно занимаешься деланием денег или карьеры — это рабство. Выходит, свобода —это когда неосознанно… Что-либо бессознательно… Та–а-ак! Свобода —это бессознательное следование… Инстинкту? Природе? Своему предназначению… Что это значит — своему предназначению? Как его найти? Но все равно, свобода — это процесс бессознательного следования своему предназначению. Я не знаю, почему я так делаю, но только, делая именно так, я ощущаю себя свободным… Видно, эти последние мысли внесли лад в душу, потому что лицо Михаила умиротворилось. Он глянул на часы–около полуночи. Ого! Аська уже дрыхнет без задних ног — пойду посмотрю —а если не спит, то о коленку потрусь, чтоб простила грубого и непутевого. Он разулыбался счастливо, не вставая со стула, потянулся несколько раз, послушал, как хрустит–хруптит в суставах и позвоночнике, и весело выматерился.

В ее комнату он проник на цыпочках. Свет не горел, что его удивило — обычно она читала перед сном и засыпала с раскрытой книгой и непогашенным ночником. Миша приходил, гасил свет и убирал книгу — еще один семейный

ритуал. Он включил ночник —книги не было, платье валялось на полу, а сама Ася лежала в какой-то не очень привычной для нее позе — тревожной! — нашлось у него определение. Он вдруг ощутил себя бесконечно виноватым перед ней, и от того, что не мог понять, в чем он конкретно виноват, — делалось хуже некуда. Захотелось разбудить ее и попросить прощения за все, что было и будет. Но глупо! Он присел на пол у изголовья, покосился… Отчетливо увидел волосы, разметавшиеся по подушке, полусогнутые пальцы левой руки, а лицо ее плыло, искажалось до неузнаваемости. Незнакомка манила и отпугивала… Что он, в сущности, о ней знает? И что она знает о нем? Прилепились друг к другу… Любовь или страх?.. Нет, нет — здесь все ясно! Непрошибаемая уверенность—он обязательно сделает ее счастливой— охватила Михаила. Он ведь был так близок к этому. И тогда будет все! Стать гибче, иначе ничего не докажешь, и тогда он сможет продолжить свои работы. Надо сначала продаться немного, чтобы потом иметь возможность быть услышанным. Сначала создать водородную бомбу, а потом начать бороться за ее уничтожение. А может, мне удастся как-то иначе… Как-то иначе! А может, я о себе слишком много думаю, и лучшие свои годы я давно профукал, а это всего лишь признаки паранойи… Э–э-э! Михаил огорченно махнул рукой. Начал за здравие, а кончил за упокой. И как всегда в таких случаях, его рефлекторно тянуло закурить и мелькала мысль о выпивке. Покряхтывая, он поднялся с пола и, прежде чем погасить свет, взглянул на Асю прямо, с каким-то холодным любопытством. Она не шелохнулась, а Миша отчетливо осознал, почему его тянет подсматривать за ней спящей —во сне она была лучше, чище, чем наяву, во сне она ему нравилась безоговорочно.

Миша без видимой цели заглянул в ванную. Постоял около зеркала, покорчил себе рожи, поднес руку к подбородку и задумчиво поскрипел трехдневной щетиной. Не комильфо… и не Майкл Джексон. Решил побриться послезавтра, перед выходом на службу. Он ненадолго замер в нерешительности, словно потерял ориентировку в пространстве, наконец, опустив голову, наткнулся взглядом на свой живот, вздохнул горестно и принялся, достаточно профессионально, пальпировать область правого подреберья.

Ощупывал с застывшим на лице нездоровым любопытством и тревожным ожиданием. Несколько раз поморщился и постановил: ничего, пожалуй, можно еще и выпить сегодня, в виде исключения. Прописанный себе рецепт вернул ему хорошее расположение духа и, замурлыкав пиратскую песнь детства: «В нашу гавань заходили корабли…» — он отправился собирать «лекарства».

Чтобы не пить одному, Миша достал из ящика фотографию Аси, пристроил ее к вазе с цветами, затем снял с серванта игрушечного гномика (этого гнома они всегда ставили под елку, вместо Деда Мороза). Почти Новый год образовался — счас свечу зажгу. Он бросился искать свечку, хотел найти цветную— ведь была же! — но пришлось довольствоваться невзрачным, серым огарком. Пристроил его в рюмку и зажег. На потолке и стенах затрепетали причудливые тени. Лепота! И к горлу подступил комок. Миша поспешно налил себе, но перед тем, как выпить, коснулся рюмкой фотографии и красочного носа гномика и, обернувшись к невыключаемому телевизору, кивнул ребятам из «Взгляда» — «Будем все здоровы! — хлопнул и сразу налил еще. — После первой не закусываю. — Миша все активнее начинал общаться с собой. — Скажу тост… Тихо вы там, — погрозил он пальцем ведущим и зашедшемуся в привычном гневе депутату. Они не послушались, и пришлось ему убавлять громкость. — Вот что я вам скажу, избранники народные, господа вы хорошие, Понтии Пилаты недорезанные… Ну, не парламентское выражение, не парламентское — согласен! Так вы меня оштрафуйте, —вступил он с собой в переговоры, — и не надо пугать —пуганые уже! — и после этих слов опрокинул очередную рюмку. —Дискредитация, дискредитация, а начхать — я все скажу… — Миша приосанился, прокашлялся. — До тех пор, пока партия будет умом, честью и совестью народа —ничегошеньки у вас (подумал и поправился), у нас не выйдет! Вот так! Надо иметь свои ум, совесть и честь… Ergo! Я пью, чтоб так и стало, в конце концов, а все остальное от лукавого: — На этот раз он даже с телевизором чокнулся и бормотнул. — Тебя, Мукусев, не люблю, ты самый меднолобый! Но все равно и за тебя еще выпью… — Он пил и наливал, изредка отщипывая кусочки сыра и поглядывая покрасневшими глазами на экран. Бутылка 0,75, полная в начале вечера, почти опустела —Миша выходил на свой пятничный рекорд (обычно он держал себя в объеме 0,3—0,4 литра). Благостно улыбаясь, блаженный Михаил кивал Асе с гномиком, и было ему так хорошо, что слезы наворачивались на глаза, и тогда он умиленно произносил: — Ишь ты, твою мать — расчувствовался… — И без перехода, видно, по поводу услышанного из телевизора, задал себе строгий вопрос: — А слабо тебе депутатом стать?.. Или президентом беспартийным?.. —Он все сильнее проглатывал окончания слов, давился ими и с неопределенной частотой припадал головой к столу? тут же вздергивая ее по направлению к экрану. — Обсуждайт… — бросал он реплики и хитренько щурился. — Партия начала ее, и она же ее и кончит —козе понятно! Пр–р-авильно… Власть — Советам, земля —крестьянам и все остальное — рабочим… А всякой учености — энто самое! — выразительный жест рукой. — За это выпьем… — Он попытался налить, но сообразил, что промахнется, и приложился к горлышку. Последний глоток оказался лишним —пустая бутылка выскользнула из онемевших пальцев и юркнула под диван. Миша никак на это не отреагировал, голова его обрела вызывающую автономность — она бесконтрольно заходила на шее во все стороны, наконец, пристроилась

на сгибе локтя. Набрякшее лицо не выражало никаких чувств, никаких движений души, а разверстые глаза подернулись мутью и ничего не видели. Из незакрывшегося рта, вместе с тонкой нитью слюны, сочились тягучие, чавкающие звуки, ничего общего с человеческим голосом не имеющие: — Будь закон… Парти’ — парт’ево… За–а-кон — это… и тогда хоть кого. Они а’тиста, а мы— хоть м’ня… Пока прулизм… Тьфу! пруа… плюа… е–е! Плю–ура–лизм — во, он! — сов’сти, то 'се — Ха–хань–ки… — «Не забудьте выключить телевизор!» — Не з’буду… Болото… вырвемся, Ась… Ась, ’рвемся!!!» — «Не забудьте выключить телевизор!»… «Не забудьте выключить телевизор!»