Мишн-Флэтс

Лэндей Уильям

– Нет уж, это мне явно не по рылу!

Кэролайн расхохоталась, и мы отправились заканчивать вечер в ресторанчик с очень подходящим названием – «Финале».

Даже в романтическом полумраке ресторана мы не могли не говорить о работе.

– С какой стати Лауэри вдруг взял Хулио Вегу под свое крыло и устроил нам с Келли выволочку за то, что мы потревожили этого горького пьяницу? – сказал я. – Тоже нашел мальчика, которого нужно защищать от плохих дядь!

– Думаю, Эндрю Лауэри не желает допустить, чтобы кто-нибудь копался в старом деле об убийстве Траделла, – ответила Кэролайн. – Ведь тогда именно он был окружным прокурором. И то, что Брекстон ушел от наказания, в глазах избирателей – его недоработка.

Поэтому для Лауэри крайне невыгодно, чтобы кто-то ворошил то старое дело и напоминал общественности, что бостонский прокурор имеет в прошлом серьезные неудачи. По себе знаю – Эндрю Лауэри умеет быть неприятным, когда хочет надавить. Мой отец, наверное, взвился и не очень вежливо разговаривал с Лауэри, да?

– Нет, он большую часть времени помалкивал. Хотя от пары шпилек не удержался.

– Ну, прогресс. Раньше от Лауэри только перья летели бы!

– А куда теперь метит ваш Лауэри?

– По слухам, в мэры. Намерен стать первым темнокожим мэром Бостона. К тому же от республиканцев! Хотя официально пока ничего не объявлено.

– И все равно я не понимаю его позицию. Выборы выборами, а Артур Траделл был полицейским, и оставлять его неотмщенным – поганый пример.

– Ах, Бен, если бы все в жизни было так просто! – вздохнула Кэролайн. – Некоторые дела сдают в архив нераскрытыми лишь потому, что кому-то в полиции выгодно оставить их нераскрытыми. Возьми, к примеру, громкое дело о знаменитом на всю Америку Бостонском Душителе.

Тогда, тридцать пять лет назад, осудили и послали на электрический стул человека по имени Альберт Десальво. Но любой полицейский скажет тебе, что это была идиотская ошибка. На Десальву навесили все эти убийства потому, что общество устало ждать, когда поймают убийцу. И полиция срочно предоставила почти первого попавшегося преступника в качестве Душителя.

Десальву, психически нестабильного человека, посадили в одну камеру с серийным насильником, и тот ему много чего порассказал. Когда Десальво решил принять на себя вину, эти рассказы пригодились ему для суда. Присяжные поверили в его фантазии, хотя уйма деталей не сходилась. Однако и следствие, и присяжные – все хотели побыстрее засудить страшного Душителя. И засудили. Любой более или менее внимательный юрист, перечитывая дело, найдет в нем тысячу неувязок и сотню поводов для пересмотра. Однако прошло тридцать пять лет, а никто и думать не думает пересмотреть то дело. Даже спустя такой срок полетят многие головы и будут испорчены репутации людей, ушедших на пенсию. Поэтому Десальво остается в памяти бостонским монстром, а настоящий монстр ушел от ответа. Словом, правда – это не то, чего хотят непременно и во всех случаях.

– И кто же хочет, чтобы дело Траделла осталось погребенным на веки веков?

– Во-первых, Лауэри. Во-вторых, Хулио Вега и Фрэнни. Оба выглядели в той истории не самым лучшим образом. Хулио Вега напортачил с уликами, а Фрэнни не справился с большим жюри.

– Фрэнни считает, что ты низкого мнения о нем.

Кэролайн задумчиво покачала головой.

– Это чересчур сильно сказано. Хотя его роль в деле Траделла действительно выглядит сомнительной. Он оказался не на высоте. Возможно, он не хотел напрягаться, возможно, он даже имел особый интерес не напрягаться... Не знаю. Однако моя главная претензия к Фрэнни – пьянка. Нельзя быть хорошим юристом – и пьяницей. Юрист должен иметь трезвый ум во всех смыслах слова.

– А почему Лауэри защищает и Фрэнни?

– Потому что Фрэнни наверняка знает больше, чем говорит вслух. И Лауэри не хочет, чтобы кто-то разговорил Фрэнни или Фрэнни сам разговорился. Поэтому Лауэри закрывает глаза на алкоголизм Фрэнни и не увольняет его.

А теперь про то, как я впервые поцеловал Кэролайн.

Я ее поцеловал, когда мы вышли из «Финале». Я подумал, что это

будет замечательным финалом вечера.

Кэролайн на поцелуй ответила.

Потом отступила на шаг и с улыбкой спросила самым соблазнительным прокурорским тоном:

– Ты уверен, что ты уверен в том, чего ты хочешь?

– Да, мэм, – весело отчеканил я.

– Бен, не старайся очаровать меня.

Менее пьяному эта фраза резанула бы слух, но я находился как раз в той кондиции, когда не замечаешь мелочей.

Мы остановили такси и поехали ко мне в отель. И все было замечательно.

Потом, когда Кэролайн пошла в ванную – принять душ и одеться, я включил телевизор.

Когда она вернулась, я смотрел старый фильм «Рио Браво».

– Переключить на другое? – спросил я.

– А-а, фильм с Джоном Уэйном?

– Да, и сейчас сцена с Агни Дикинсон.

– Та самая Агни Дикинсон, которая играла в «Женщине-полицейском»?

– Та самая.

– Мне нравится «Женщина-полицейский».

– Я так и не понял, какие у нее в фильме отношения с Эрлом Холлиманом.

Надевая свитер, Кэролайн сказала:

– Агни Дикинсон нравилась ему. Но он не мог в этом признаться – они вместе работали в полиции.

– Ах вот как!

– Бен, мне надо домой, к Чарли.

На экране Агни Дикинсон как раз говорила Джону Уэйну: «Именно этого я не стала бы делать, будь я такой, какой ты меня воображаешь!»

– Хорошо, я тебя провожу, – сказал я. – Все равно я знаю, чем кончается и этот фильм и вообще всякое кино.

Кэролайн скорчила смешную мину.

– И чем же кончается всякое кино, профессор?

– Каждый окажется не тем, за кого его принимали.

– Не слишком увлекательный конец.

– Ну, перед этим будет одна-другая перестрелка – для интереса. Но самая главная интрига всегда одна и та же – никто не был тем, за кого его принимали.

24

В первые четыре дня после того, как Кэролайн дала добро на арест Брекстона в связи с убийством Рея Ратлеффа, бостонская полиция ничем нас порадовать не могла. Брекстон словно в воду канул.

Мы с Гиттенсом день-деньской болтались по улицам Мишн-Флэтс и пытали расспросами всех, кто когда-либо давал информацию полиции.

С одними мы беседовали открыто, прямо на тротуаре или в парке, с другими – в подъездах и других темных углах. Я не мог не восхищаться тем, как Гиттенс с любым человеком находил контакт. Помимо врожденного дара, у него была масса наработанных приемов общения. И он, конечно же, более или менее сносно говорил по-испански, без чего в Мишн-Флэтс делать нечего. Так же, как наторелый политик, Гиттенс имел талант помнить бесчисленное множество имен, притом он помнил имена не только своих информаторов, но и их родственников и ближайших приятелей. Но важнее всего было то, что Гиттенс далеко не всегда придерживался буквы закона, порой довольно глупой или чересчур строгой, а исходил в своих действиях из здравого смысла. То есть он не арестовывал направо и налево, а попросту закрывал глаза на мелкие нарушения, тогда как другие полицейские никогда не давали потачки.

Естественно, жители Мишн-Флэтс были благодарны ему за добросердечное попустительство – почти не замечая, что за поблажки приходится платить свою цену в виде периодических «подсказок».

Однако народу в Мишн-Флэтс тоже палец в рот не клади. Все отлично помнили, что Гиттенс, несмотря на свой отчаянный либерализм, остается полицейским, с которым надо ухо востро держать.

Гиттенс умело лавировал в своей роли доброго полицейского, относился к любому собеседнику с подчеркнутым уважением, тонко чувствовал все нюансы разговора и ситуации, со знанием дела применял то кнут, то пряник – и в отличие от большинства полицейских точно угадывал, когда именно нужен кнут, а когда пряник.