Мисс Равенел уходит к северянам
Шрифт:
— Он сидел бесконечно долго, — заявила мисс Равенел, как только за гостем закрылась дверь.
Конечно, время было не раннее, и она была вправе негодовать, в особенности поскольку гость был аболиционистом и янки. [18] Но, подобно другим юным девушкам, мисс Равенел была не всегда откровенна, когда толковала вслух о мужчинах, и, по правде сказать, не так уж и огорчилась, что мистер Колберн «сидел бесконечно долго».
ГЛАВА II
Мисс Равенел знакомится с подполковником Картером
18
Аболиционистами в США называли борцов за отмену рабства негров; янки — первоначально прозвище жителей Новой Англии, во время гражданской
Мистер Колберн усердно ходил к Равенелам, когда его приглашали; не упускал он также и повода встретиться с ними как бы случайно. По своей застенчивости он боялся показаться навязчивым или, хуже того, смешным; но даже подобные страхи не мешали ему проводить в их обществе значительную часть свободного времени. Через три недели после начала знакомства, к большой своей радости, он был приглашен на обед в честь Равенелов, который давал профессор Уайтвуд, занимавший кафедру в alma mater мистера Колберна, прославленном Уинслоуском университете.
Дом профессора Уайтвуда по своим архитектурным особенностям был столь характерен для Нового Бостона, что, даже и описав его, я не рискую вызвать нескромной догадки у любопытных читателей. Извне это было подобие прямоугольной коробки, кирпичной, заштукатуренной под гранит; внутри коробка делилась на два этажа в восемь комнат — по четыре на каждом — с отдельными холлами вверху и внизу. К первоначальному остову дома архитектор добавил еще зимний сад, куда вела дверь из гостиной, и уравновешивающий его кабинет, со входом из библиотеки. То было продуманное, расчисленное, геометрически выверенное сооружение, и левая половина его весила в точности столько, сколько и правая. В целом оно занимало, по-видимому, строго продуманное место в системе вселенной, а мебель была в нем расставлена в определенных математических соотношениях; словом, это был дом, который мог для себя построить только лишь обитатель Нового Бостона. Мисс Равенел тотчас подметила эти физические и духовные качества профессорского обиталища с зоркостью, поразившей и насмешившей мистера Колберна.
— Если бы вдруг меня кто увез во сне бог весть куда на ковре Аладдина и потом разбудил в этом доме, я сразу сказала бы: «Я в Новом Бостоне!» Как уютно тут жить профессору! Эта комната, например, двадцать футов на двадцать, а холл — сорок футов в длину и в ширину — десять. Оглянет его профессор и скажет: «Четырежды десять — сорок!» А кабинет и зимний сад по бокам точь-в-точь кожухи колеса на речном пароходе! Как удалось вам всем стать такими прямоугольными?
— А если мы станем круглыми, треугольными или звездообразными? — спросил ее Колберн. — Много ли будет от этого толку?
— Вы сделаетесь живописнее. И мне будет гораздо приятнее с вами.
— Грустно думать, что мы вам не нравимся.
— Так уж и грустно! — засмеялась она и тут же зарделась (напоминаю читателю, что мисс Равенел краснела по всякому поводу).
— Вот вам дома всех форм и оттенков, — продолжала она, листая виды Венеции. — Ручаюсь, их строили не уроженцы вашего города.
Они сидели сейчас в библиотеке, куда их привела мисс Уайтвуд, чтобы показать отцовское собрание гравюр и фотоальбомов. Мисс Уайтвуд, гостеприимная, скромная девушка, сама не способная ни кокетничать, ни ловить женихов, но сочувственно относившаяся к романам других, усадила рядом обоих своих гостей и тут же ушла, чтобы они могли побеседовать без помехи.
До нее дошел слух, основательный, нет ли, не знаю, что мистер Колберн увлечен прелестной изгнанницей и что девушка тоже не столь к нему равнодушна, как к остальным новобостонским поклонникам. И по этой причине неловкая, но добросердечная мисс Уайтвуд, которой уже стукнуло двадцать пять лет и за которой никто никогда не ухаживал, поспешила оставить своих гостей в тишине библиотеки.
Раскрытая дверь библиотеки вела прямо в холл, а дальше была раскрыта еще одна дверь — в гостиную, так что Колберн и мисс Равенел могли наблюдать сидевших там стариков — доктора Равенела, супругов Уайтвудов и слишком поспешно причислившую себя к пожилому обществу дочку профессора. Все трое новобостонцев упоенно внимали красноречивому и пылкому луизианцу. Но мы не станем сейчас прислушиваться к речам Равенела, состоявшим преимущественно из нападок и злых эпиграмм на рабовладение, а пока накрывают на стол и ждут опоздавших гостей, посвятим две-три минуты скучноватой, но важной для нас материи, без которой нельзя оценить по достоинству насмешек мисс Равенел над мистером Колберном.
Новый Бостон негодное место для приятного препровождения времени. И основная
Но не один лишь пуританизм виной, что новобостонцы столь чопорны и необщительны. Город разбит на великое множество групп и кружков, замкнутых и взаимоотталкивающихся. Со стародавних времен и без каких-либо споров почетное место на верхушке социальной пирамиды отведено в Новом Бостоне президенту и профессорам Уинслоуского университета, их семействам, а равно тем избранным гражданам, которые к ним приближены. Университет начинал свою жизнь как богословское прежде всего учреждение, профессора его были священниками, и в пуританской общине было вполне естественным окружать их особым почетом; к тому же сто лет назад университетский профессор с годовым жалованьем в тысячу долларов был сущим Крезом; во всем городе не отыскать было и десятка торговцев или ушедших на покой толстосумов с подобным доходом. Добавим к тому, что наука взывает к почтению, и образованный человек издавна и по нынешний день пользуется авторитетом у большинства просвещенных американцев.
Прискорбная особенность этого райского круга — отсутствие серафимов (если мы обозначим так молодых джентльменов). Профессорские сынки, за вычетом тех немногих, кто целиком посвящает себя науке и занимает отцовскую кафедру, уезжают из Нового Бостона искать пообширнее поле для приложения своих сил; профессорским дочкам, с юных лет обрученным с наукой, даже в голову не приходит станцевать или пойти на прогулку (а тем более породниться) с потомками лавочников, шкиперов и фабрикантов, а потому и единственные кавалеры на приемах у «верхних пяти сотен» — это хилые и безусые студенты старшего курса.
С того самого вечера, когда Колберн познакомился с Равенелами, он поставил своей целью добиться, чтобы они не скучали в его родном Новом Бостоне. Распространяя везде, где мог, славу об их благородстве и мученичестве, он внушил к ним симпатию как всем своим родичам, так и многим друзьям; правда, в те дни патриотического подъема это было нетрудной задачей. Вскоре к изгнанникам зачастили первые гости, и они получили самые лестные приглашения. Доктор Равенел, человек бывалый и светский, с видимым удовольствием принимал эти знаки общественного внимания. Если в душе он и не одобрял полностью новобостонцев, столь отличных по культуре и манере себя вести от общества, в котором сформировался он сам, то, во всяком случае, он хотел показать, что доволен знакомством с ними. Популярность доктора на званых обедах и на вечерних conversazione [19] приобрела размеры, невиданные доселе в этом городе геометрических правил и пуританских воззрений. Если не посчитать их выездов за пределы Нового Бостона и новоанглийских штатов, вдаль через океан или к югу от линии Мэзона-Диксона, никогда еще эти солидные бюргеры-тяжелодумы не встречали такого приветливого и веселого, безгранично внимательного и беспечно общительного пятидесятилетнего джентльмена, как Равенел. Стоило поглядеть, как Равенела знакомили с кем-либо из почтенных столпов Уинслоуского университета, человеком ученым, как правило, но при этом застенчивым, необщительным и решительно неспособным выказать ни своих чувств, ни своих мнений; и как этот заледенелый до мозга костей истукан оживал от рукопожатия своего южного друга, а тропически жаркая улыбка доктора Равенела словно рождала отблеск на скованном морозом челе. Для унылого книжника, проведшего день в общении с древнееврейскими фолиантами и освеженного разве одной лишь прогулкой после обеда по дорожкам новобостонского кладбища, знакомство с доктором Равенелом было подобно пинте доброго хереса. Встречались, правда, такие, кто пугался доктора Равенела, находил подозрительным и учтивость его, и обаяние. Разве красноречие не может таить само по себе яда, подобно тому как благоуханный луизианский воздух скрывает злые миазмы?
19
Беседах (итал.).