Мистер Ми
Шрифт:
Однако я забегаю вперед. Врачу, который высказал беззаботное предположение, будто я вставлю эпизод с колоноскопией в свой новый роман (хотя пока что единственная изданная мной книга – исследование периода жизни Руссо в Монморанси и постигшей его к концу этого периода душевной болезни), может прийти в голову забавная мысль, что мои кровотечения являются чем-то вроде истерической менструации, хотя, возможно, было бы правильнее определить это явление как «тестикулярную» менструацию. Что касается остальных моих читателей, буде таковые найдутся, я могу только предположить, что моя откровенность покажется им столь же отвратительной, как и признание Жан-Жака Руссо.
– Можно идти? – спросил я, натянув брюки. Должен
Когда я пришел домой, Эллен обняла меня и сказала, что я, очевидно, не так серьезно болен, чтобы стоило из-за этого беспокоиться. Но я все равно беспокоился и все больше думал о человеке, которого зовут «Я», но который не всегда является мною. Мне представлялось, что вся моя жизнь сфокусирована через линзу, выточенную из болезни, мрачных мыслей и любовных грез. Даже о своих любимых писателях я думал только в плане их болезней: у Монтеня были камни в желчном пузыре, у Руссо – болезнь почек, у Флобера – эпилепсия, у Пруста – астма. Не говоря уже о Паскале, который умер от рака в тридцать девять лет, умер в невообразимых мучениях, потому что тогда еще не было эффективных обезболивающих средств.
Врачам хорошо известно, с каким трудом пациенты приступают к описанию своих недугов. Поначалу в ход идут заранее подготовленные и отрепетированные слова. Поздоровавшись, пациент рассказывает о болях в животе или затрудненном дыхании в четко отшлифованных фразах. Врачи к этому привыкли, так же как искушенный читатель привык к нарочитой гладкости, характерной для начала книги: желая произвести хорошее впечатление, автор черпает слова из сокровищницы, где он их хранил в обточенном и доведенном до совершенства виде. Но затем пациент перестает следить за собой и с облегчением пускается в сумбурное, но открывающее истину повествование.
– Хорошо, – говорит врач – уже другой, потому что предыдущий отправился играть в кегли или читать газеты в Ротарианском клубе. У врача на компьютере хранится история болезни, но он хочет услышать мою версию – хотя бы для того, чтобы избавиться от необходимости проверять данные компьютера. – Хорошо, – говорит он, – но давайте начнем с самого начала. Когда именно вы почувствовали, что нездоровы?
И если бы этот врач был моим читателем и если бы я хотел ни на шаг не отступать от истины, конечно, следовало бы начать с тех обстоятельств, при которых я впервые увидел Луизу.
Мне предстояло прочитать несколько лекций о Прусте для студентов первого курса, изучающих писателей XX века. Обычно я Прустом не занимался, но согласился это сделать в качестве одолжения Джилл Брендон – ей предоставили годичный отпуск для научной работы. Джилл принадлежит к тому разряду преподавателей литературы, которые, сосредоточив внимание на одном модном авторе, используют его в качестве дорожной карты, указывающей путь к пониманию общечеловеческих проблем. Должен, однако, заметить, что Джилл частенько сбивалась с этого пути и порой ей приходилось осуществлять нечто вроде крутого разворота на пятачке. Джилл полагала главной чертой Пруста гомосексуализм, а все остальное было вторичным; правда, она считала также нужным упомянуть, что он был наполовину еврей и к тому же очень больной человек. В своем анализе его творчества Джилл придавала больше значения тому, что Пруст пожертвовал
Честно говоря, за истекшие годы я несколько упустил из виду Пруста, писателя, бывшего моей первой любовью в молодости. Я хочу сказать, что узнал его достаточно хорошо, чтобы больше о нем не размышлять. Те мысли, что еще возникали у меня по его поводу, напоминали прогнившие шпангоуты в старом корабле, которые постепенно заменяются тезисами и формулами, лишь внешне напоминающими первоначальные тщательно продуманные идеи. Иными словами, место Пруста в моем уме заняла потускневшая имитация, что обычно случается с нашей памятью по отношению к большинству предметов и форм. Это, между прочим, служит основой всего нашего школьного образования, его можно сравнить с фотокопировальщиком, который снимает копии только с предыдущих копий, давно забыв оригинал в автобусе (что, между прочим, однажды со мной действительно случилось).
Я дал себе две недели, чтобы освежить в памяти роман, в который был безумно влюблен в юности, хотя с тех пор стал заниматься писателями более раннего периода. Я был рад получить законное оправдание для возвращения к старой влюбленности, которую Эллен легко узнавала по мечтательному выражению, появлявшемуся у меня на лице, когда я, потеряв нить разговора, уносился мыслями к Берготу или Эльстиру, цеплявшимся за меня, как морские водоросли, даже если я закрыл книгу час тому назад.
Затем состоялась первая лекция, в ходе которой я попытался внушить орде студентов с обманчиво доверчивыми лицами, почему работа некоего француза, страдавшего бессонницей и астмой и склонного к затворничеству, числится среди десятка наиболее блистательных литературных произведений, созданных за всю историю человечества.
Роман Пруста написан от имени человека, которого зовут «Я», но который, как Пруст объяснял в газетной статье, «не всегда является мной». Этот человек рассказывает о своем детстве в Комбре (несуществующий город), своем романе с Альбертиной (несуществующая женщина), протекавшем в Париже и других местах, о своей растущей решимости стать писателем. Роман завершается после короткой интерлюдии, различные звуки и впечатления возрождают невольные воспоминания прошлого, – заявлением автора, что он приступает к работе над книгой, которая, возможно, но не обязательно, и есть та самая, что мы только что прочитали (как и «Дон Кихот» – великий роман-пародия, «В поисках утраченного времени» «не всегда является самим собой»). Автор лишь однажды называет своего героя по имени, да и то неохотно, как бы в порыве отчаяния, поскольку в это время герой переживает очень тяжелое время, когда Альбертина бесчеловечно издевается над ним. Пруст (если он тут говорит от своего имени) вдруг принимает решение назвать «Я» собственным именем – Марсель.
Несуществующий город Комбре имеет много общего с существующим городом Иллье, который с тех пор был официально переименован в Иллье-Комбре. Несуществующая женщина Альбертина имеет почти столько же общего с Альфредом Агостинелли, который был шофером Пруста, а потом стал его любовником и к которому Пруст питал такую страсть, что под конец держал беднягу в заключении в своей обитой корковым деревом квартире на Бульваре Османн. Увы, Агостинелли не умел плавать и безвременно погиб, обучаясь пилотировать самолет: у него кончилось горючее над морем, и он утонул вместе со своим бипланом, пока с берега к нему спешила спасательная лодка. Судя по фотографиям, он был полноват, с довольно привлекательными чертами лица и совсем не похож на Альбертину, которая в романе разбивается насмерть, упав с лошади.