Мистификации Софи Зильбер

Фришмут Барбара

Альпинокс кивнул.

— Знаю, знаю, — сказал он, — все мы подчинены этому закону, и хоть ваше время течет по-иному, оно все же течет. Но только где же мы ее найдем, когда она вернется?

— Эту заботу предоставьте мне. Мы с него так тесно связаны, что я буду точно знать день и час ее возвращения.

— А чем мы займемся до этого момента? — Лицо Альпинокса было растерянное. Слишком уж он настроился сопровождать Амариллис Лугоцвет в ее путешествиях.

— Какая неразрешимая проблема, — улыбнулась Нордвинд, — или, может быть, не такая уж неразрешимая? Что вы скажете насчет Гренландии или Северного полюса? У меня в тех краях есть кое-какие дела, и если вы не против…

— Гренландия, полюс? — Лицо Альпинокса просветлело. — Горы мне всегда в радость,

даже если это айсберги.

— Что ж, тогда давайте поскорее отправимся в путь — воскликнула Нордвинд и протянула Альпиноксу руку. — Мы полетим над морем, и с земли нас никто не увидит, — если мы, конечно, будем избегать больших судоходных путей.

И они снова поднялись в воздух, на сей раз они летели клином, как дикие гуси, странно было только, что в такое время года гуси почему-то улетают на север.

Альпинокс с каждой минутой испытывал все большее удовольствие от полета и сейчас, летя вместе с Нордвинд над морем, не чувствовал ни холода, ни ветра. Они не приземлялись до тех пор, пока не увидели перед собой скованные снегом и льдом форпосты «Зеленого острова» и очертания мыса Фарвель. И, готовясь к первой посадке за все время этого большого северного перелета, они прежде всего наколдовали себе эскимосские меховые одежды, — в таком виде они бы не привлекли к себе внимание, если бы кого и встретили.

Смеясь, топтались они на снегу, разминая ноги, и Альпинокс не уставал хвалить Нордвинд за прекрасную идею, которая все больше и больше его увлекала.

— Теперь надо нам подкрепиться на чужанский лад, — промолвила Нордвинд, и они опять полетели, направляясь к какому-то селению, по-видимому, хорошо ей известному.

Со скоростью мысли летела ладья, в которой стояла Амариллис Лугоцвет. Она так страстно желала скорее ступить на землю Авалона, что даже не присела, и по мере того, как сияние над островом разгоралось все ярче, ее сердце все сильнее рвалось из груди, но она не успела и оглянуться, как музыка сменилась словно бы звяканьем стекла, и хрустальная ладья врезалась в берег.

— Какая красота! — воскликнула Амариллис Лугоцвет завидев множество яблонь в цвету, колыхавшихся под легким ветерком. Снова зазвучала музыка, но теперь, казалось, она исходила от самих цветов, и когда Амариллис повнимательней прислушалась, до нее как будто донеслись слова, которыми обменивались поющие цветы. Легким шагом двинулась она вперед, и тропа словно возникала у нее под ногами только для нее одной. Она шагала так быстро и так неутомимо, что вскоре зашла в самую глубь острова, никого по пути не встретив, хотя воздух полнился жужжаньем в всевозможными звуками. Здесь царило праздничное настроение, и поступь Амариллис Лугоцвет все больше превращалась в танец, а ее платье — в белые шелковые шали, ласково обвивавшие ее тело.

Яблони немного расступились, открыв ее взгляду ярко зеленеющую лужайку, усеянную цветами, тоже качавшимися из стороны в сторону, и когда тропа оборвалась на берегу ручья и его чуть глуховатый голос повелел ей остановиться и напиться, она опустилась на колени, зачерпнула ладонями, воду и поднесла ко рту. Она пила и пила, словно ей все было мало этой вкусной, прохладной воды, но, еще не кончив пить, ощутила происходящую в ней перемену. Она почувствовала, что вода не стекает внизу в ее нутро, а поднимается вверх по жилам, медленно, от самых корней проникая во все клетки, пока они не переполнились и не принуждены были вытянуться и разрастись. Она почувствовала, как ее легкое тело распрямилось и потянулось к солнцу, как голова разветвилась на стебли со звездообразными листьями, и она содрогнулась от мощного порыва, а ее онемевшие конечности остались где-то далеко внизу. Ее дурманил аромат, который она испускала сама, испускала сознательно, завороженная силою собственного чувства. И хотя глаз у нее больше не было, она видела, и хотя ушей у нее больше не было, она слышала — и воспринимала все с чуткостью, какой не помнила за все века своего существования.

Трудно передать словами, что именно она чувствовала, ибо теперь

она воспринимала все по-иному, но она чувствовала, и так напряженно, что чувство, едва возникнув, безраздельно завладевало ею. Она тоже стала качаться из стороны в сторону и продолжала расти и тянуться, тянуться вверх и вдруг с необоримой силой устремилась к Прикосновению, которого жаждала больше, всего на свете, и оттого изнутри ее что-то толкало вверх в предвкушении соития, такого всевластного и безоглядного, какого она не видала с незапамятных времен. Она ощущала себя как никогда цельной, в ней не боролись больше разум и сердце, мысли и чувства, дух и плоть. То, чего она желала, она желала вполне и всецело, без оглядки и без опаски, без размышлений и оправданий. Она была единой и совершенной, и все ее существо слилось в одну призывную песнь, состоящую из аромата, движения, звука. Она ощущала каждое дуновенье и знала его смысл, ощущала каждое колебание воздуха, каждый вдох, а предчувствие наслаждения давало ей понять, каким будет само наслаждение.

Вокруг становилось все светлее, она чувствовала, как нагревается вода в ее клетках, как замедляется процесс претворения элементов и как желание все больше тяготит ее. В ней зашевелился страх, что она может погибнуть, не сподобившись Прикосновения, и вот она собрала все свои силы, чтобы стать еще выше, несмотря на парализующее воздействие полдня, и почувствовала, как вертится Земля. Все чаще чудилось ей, что уже близится Прикосновение и что над нею, пролетая, мелькают тени. Она улавливала движение звуков, шорох минующего ее Прикосновения, ветерок от взмаха его крыл, когда оно пролетало мимо, ощутила и сладострастную дрожь тех, на кого оно снизошло.

Но она еще на стала тем, чем могла стать. И хотя рост стоил ей теперь неимоверных усилий, она знала, что может вырасти еще, что ее аромат может стать еще крепче, а потому продолжала черпать сок из своих корней, пока края ее чашечки не запылали оранжево-красным цветом, соперничая даже с солнцем, силу которого она присвоила. От напряжения ее пронизала дрожь, и хотя она как будто уже предощущала изнеможение, которое вскоре наступит, она ещё немного приподнялась навстречу свету. И тогда это свершилось. Свет затмился, толчок лишил ее равновесия, она отчаянно заколебалась, но и на этот раз ее сила восторжествовала — она остановилась и замерла в безграничном блаженстве Прикосновения, всецело отдавшись тому Чуждому, Другому, что только и сообщало ее силе смысл и полноту. А когда потом она легонько высвободилась, ее охватила Истома, все в ней замерло в сытости и покое, она почувствовала, что и рост на время остановился. И она опустила свой венчик, чтобы отдохнуть, чтобы забыть о напряжении, которое ждет ее снова, забыть до тех пор, пока этого нового напряжения властно не потребует от нее иной процесс.

Когда Амариллис Лугоцвет проснулась, ей понадобилось какое-то время, чтобы свыкнуться со своим прежним телом — телом феи. Она лежала на лужайке возле ручья, а поднявшись, увидела, что солнце передвинулось на запад, но день еще не кончился. Она чувствовала себя свежей и преображенной, хотя была во всем точно такая же, как по прибытии сюда. Вот, значит, какое таинство должно было свершиться со мной на Авалоне, — подумала она и, медленно вставая, долгим, нежным взглядом окинула цветы, которые все еще покачивались под звуки странной музыки.

— Надо возвращаться, — сказала она себе, — Альпинокс и Нордвинд будут меня ждать. — И приплясывающей походкой направилась к берегу мимо цветущих яблонь. Когда она подошла к воде, хрустальная ладья уже ее ждала, а сама она снова была в темно-сером дорожном костюме в полоску в мягкой фетровой шляпе, темное суконное пальто висело у нее на руке.

На сей раз ладьи летела не так стремительно, как во время путешествия на Авалон. Казалось, фее Нарциссов хотят дать время освоиться с внешним миром. И глядя прямо перед собой, — покидая Авалон, было запрещено оглядываться назад, — она вдруг увидела, как на воды высовывается чья-то голова, — на нее смотрело лицо, вообще-то грустно-задумчивое, во сейчас расплывшееся в радостной улыбке.