Мистификация (сборник)
Шрифт:
— Вы хотите сказать, что я просто должен отвезти вас к месту, где упрятан этот самый?..
— Да, Иван Петрович. Только это. У нас осталось три дня.
Модуль. Три дня. Медальон… А просьба об ампутации?.. Нет, это не сумасшествие и не мистификация.
Это — они!
Мысль мгновенно превратилась в убеждение, разом заполнила, оглушила его. Однако он не ощутил растерянности или испуга, а совсем напротив — какую-то спокойную радость, надежду. Это было похоже на ощущения молодости, давно забытые уже в суматошной,
— Лучше ехать вечером, — сказала Катя. — Исключая этот, остается только один — завтра.
— Ну что же, значит, завтра.
— Нужно, чтобы вы остались вне подозрений. Подумайте, как мне выбраться отсюда незаметно.
Глаза ее возбужденно блестели, совсем так же, как в вечер их знакомства, когда он оценивал ее состояние одной из фаз не очень типично протекающего шока… Левин насупил свои густые седеющие брови.
— Ну-с, ладно. Сделаем так: около шести будьте недалеко от ординаторской. Когда увидите, что я вышел без халата, попросите кого-нибудь проводить вас к телефону в вестибюль. В нескольких метрах за поворотом коридора дверь в сад. После пяти ее запирают, но я открою и буду ждать вас за нею.
— Хорошо.
Все складывалось вполне как в настоящем детективе, который не может испортить даже хорошую фантастику.
— А с телом?.. — тихо спросил Иван Петрович.
— Это ведь будет труп известной Кати…
— Да, конечно, конечно… — Левин постучал по столу пальцами, не поднимая на Катю глаза. — Нужна… лопата?
— Нет, ничего не нужно. — Голос Кати звучал уверенно и радостно.
— Ну-с, ладно…
Есть ли жизнь на иных планетах, нет ли, но среди людей всегда будут такие, которые очень хотят, чтобы Вселенная кишела цивилизациями и была полна Разума. И возможно, те, кто этого не хочет, кому это безразлично, не всё поняли в жизни земной.
Поддерживая Катю под руку, Иван Петрович помог ей спуститься с невысокого крыльца и сесть в машину. Голые ветви деревьев едва прочерчивались на затянутом облаками осеннем небе. Темноту больничного парка робко нарушали лишь желтые квадраты освещенных окон. Не включая фар, Левин осторожно вывел машину на главную аллею, потом включил ближний свет и дал газ. Через город они проехали в полном молчании. Когда последние строения остались позади и лишь кусок освещенного асфальта перед машиной приковывал их внимание, Катя сказала:
— Погода как в тот вечер.
— Только мы ни от кого не удираем, — усмехнулся Иван Петрович и закончил любимым вопросиком: — Не так ли?
Катя рассмеялась. Как и накануне, она находилась в возбужденно-приподнятом состоянии.
— Вы верно восстановили происшествие, Иван Петрович. Можно подумать, что вы ревнуете.
— Это не исключено. Знаете, в детстве мы так ревнуем хорошеньких девочек к недостойным, на наш взгляд, мальчишкам.
Она продолжала тихо смеяться.
— Осторожно, сейчас тот поворот.
— Тогда вечером в реанимационной приемного покоя вы произнесли «крутой поворот». Как в известной пьесе. Помните?
— Да?
— Вы ведь снова будете внедряться?
— Обязательно.
Обдавая отраженным шумом, пронеслись мимо какие-то темные строения. Свет фар выхватывал две черные стены леса по краям шоссе.
— Я хотел бы услышать о вас. И помогать, чем смогу.
Левин не мог уже представить свою жизнь без этого.
— Спасибо, Иван Петрович. Только случиться это может не скоро.
— Вы хотите сказать, что я могу и не дожить до этого?
— Просто поиск объекта внедрения должен быть очень тщательным. Нам нельзя снова просчитаться.
— Жаль, если долго. Я привык к вам… — И поспешно добавил, словно разъясняя: — К нашим разговорам, к мыслям о вас, почему-то очень близких мне существах… — И спокойнее продолжал после паузы: — Иногда я думаю, что человечеству, мающемуся неудовлетворенностью, необходимо всеобщее и стойкое увлечение чем-нибудь значительным, действительно очень важным. Человек без решения больших и трудных задач деградирует. Все те же эмоции. У людей есть очень глубокое чувство — честолюбие. Наверно, каждый должен как-то реализовать его. И чем больше людей получит такую возможность, тем меньше будет неудовлетворенных и больше счастливых. Именно это наблюдалось в тяжелейшие годы нашей революции: малограмотный народ, в голод, среди смерти, косившей тысячами, преодолел войну, интервенцию, разруху…
— А вы?
— Хм. Я — хирург. «Дело верно, когда под ним струится кровь». Каждая задача — наиважнейшая… Но знаете, мне кажется, что только сейчас во мне пробудилось тщеславие, в котором, однако, главное — не наружное, видимое, а внутреннее возвышение. — Левин нервно усмехнулся. — Вы сделали меня лучше, что ли, моложе…
Некоторое время ехали молча. Потом Катя, повернув к Левину лицо, спросила:
— Вы привыкли к Кате?
— Наверное.
— Это серьезно?
Он снова усмехнулся:
— Скорее смешно.
— Вы сами не знаете, какой вы славный, Иван Петрович.
В ее голосе сейчас он не уловил ничего, кроме земной женской теплоты, и сказал, будто шутя:
— Как вы это можете оценить, Великий Разум?
— Я в этой оболочке не один год — обратная связь! — так же шутя ответила Катя.
Опять довольно долго ехали молча, потом Катя сказала:
— На сороковом километре свернете направо, там будет дорога.
— А, я знаю ее. Там отличные грибные места.
Старый мотор чихал и кашлял от напряжения на давно не грейдерованном проселке.
— Приехали, — наконец сказала Катя. — Вот здесь, где дорогу пересекает линия высоковольтной передачи.
Левин остановил машину, выключил свет. Темнота навалилась на них, а потом стала медленно отступать. Лес поодаль стоял черной стеной, и синела над ним полоса чистого неба.
— Ну вот и все, — тихо сказал Левин. — Что еще требуется от меня?
— Больше ничего. Спасибо. — Катя пожала его руку, все еще лежавшую на руле.