Мистификация

Соболева Ульяна

– Не впустил. Никуда ты меня не впустил. Разве что в постель свою.

– И это тоже не мало. Потому что в мою! В мою, в моем доме. Там, где семья моя, а не где-то в отеле или в машине, как шлюху! Это ты понимаешь? Удавить бы тварь за то, что так подставила.

– Удави. Ты ж для этого и пришел, а не чтоб вопросы свои задавать. Мои ответы тебя не устраивают.

– Не устраивают, потому что лжешь! Почему не поговорила со мной? – за волосы больно потянул, заставляя встать на носочки.

– О чем? О том, что сбежать хочу? Так ты бы охрану усилил.

– Нет. О том, что постели было мало!

– А ты способен дать

больше?

– После того, что сделала, я способен только голову тебе открутить.

А сам на губы мои смотрит, а я на его… и в горле сохнет так, что глотнуть не могу.

– Я не подставляла Карину. Я бы не позволила, чтоб с ней…

– Позволила. Ты всех нас подставила звонком этим. Влезла в доверие, как змея проклятая и подставила. Да? Для этого со мной трахалась? Чтоб папочке своему помочь, но не получилось?

– Нет!

– Что нет?! Не получилось, или нет, не для этого трахалась?

И волосы тянет сильнее, а у меня опять слезы на глаза наворачиваются, хочется в лицо ему впиться, чтоб не смел со мной так.

– Отпусти! Мне больно!

– Потерпишь. Мне тоже было не особо приятно, когда сказали, что ты удрала, как последняя дрянь. Я плохо к тебе относился? Отвечай! Ты вообще понимаешь, КАК я должен был к тебе относиться?

– Уходи!

– Это я решаю, когда мне уходить. Надо будет – взорву, нахрен, этот зал.

– Чего ты хочешь? Что тебе нужно. Андрей? Я ответила на все твои вопросы.

– Не-е-ет. Не ответила. На самый главный. Звонишь мне зачем?

– Не звоню…

– Звонишь. Молчишь в трубку, а потом отключаешься. Это тоже игра такая или что это, мать твою?

– Больно… – рывком к себе притянул еще ближе, и из моих глаз брызнули слезы.

– Очень больно... да, ты права.

И тут же в губы поцелуем впился, и все. И меня на части разорвало в ту же секунду, как первый глоток его дыханием сделала. Руки вскинула и за лицо к себе притянула, жадно отвечая, сплетая язык с его языком, с громким всхлипом, прижимаясь всем телом и чувствуя, как уносит, утягивает в ту же бездну. Пачкаю его кровью, а он ладони мои целует и снова к губам прижимается. Больше нет спокойствия и холода, его трясет так же, как и меня. И дышит часто, прерывисто, прямо мне в губы, терзает их, впивается жестче, сильнее, с голодом, от которого по всему телу мурашки рассыпаются, и я хаотично глажу его лицо, впиваюсь в ворот рубашки. Оторвался от моего рта и снова порезы на ладонях целует. Быстро, резко, больно. Прямо в обнаженные раны.

– Заберу тебя, слышишь? Я заберу тебя отсюда сейчас. Готово все… один шаг сделать должна!

Резко оттолкнула и крикнула истерически:

– Уходи! Не заберешь! Не пойду с тобой никуда! Видишь, хорошо мне без тебя?

– Вижу, – усмехается и снова к себе тянет, – так хорошо, что слезы по щекам катятся? Настолько хорошо, Александра, до слёз?

– Хорошо, – и сама к его рту тянусь, уже нежно обхватывая губам нижнюю губу, сжимая пальцами его пальцы, – хорошо.

И опять голос отца в ушах звенит, лицо его перекошенное вижу и вопли эти дикие.

«Мамой клянусь, Лекса, убью его. Сначала с тебя кожу живьем спущу, а потом его голыми руками раздеру. Всю семью перебью, как тварей последних. Чтоб не смела отца предавать! Отдам тебя за первого встречного. А если опозорила – казню, суку, прилюдно!»

– Без тебя хорошо, – толкнула в грудь, все еще пытаясь освободиться, – думаешь, мне

это нужно? От отца не уйду к тебе. Ты – мой враг. Я тебя так же, как и он ненавижу! Ясно?!

Стиснул челюсти так, что и я хруст услышала, и сама тоже пальцы в кулаки сжала. Где-то вдалеке послышались крики охранников и треск раций, и у меня внутри все оборвалось.

– Я – Нармузинова. Я – дочь Ахмеда. Помнишь, кто он такой? Так вот, я его дочь.

– И что? – коротко, отрывисто, и снова в глаза смотрит, читает меня, сканирует, и мне кажется, что я, как открытая книга, потому что слезы все равно катятся и катятся.

– Ничего. Была ею и останусь. И горжусь этим. Пропасть между нами. Убирайся, Андрей.

И вдруг поняла, что это последний раз, когда сказала ему эти слова. Он не позволит прогнать еще раз, а я больше и не смогу. Обессилела. Не могу больше. К нему хочу. Чтоб увез, забрал, чтоб вот так к себе прижимал, и пусть весь мир сгорит к чертям.

– Снова лжешь. Плохо сыграла, неубедительно. Врать научись, девочка. Может, тогда его настоящей дочерью станешь, а пока тебе до него, как до луны…– и тихо добавил, вытирая мои слезы большим пальцем, – или ему до тебя. Но мы это обсудим. Не здесь и не сейчас.

Тяжело дыша, смотрю ему в глаза. Снова сердце больно бьется, и надежда… она такая хрупкая, такая прозрачная, где-то призраком в душе трепыхается. Андрей к себе за затылок притянул и быстро поцеловал в губы.

В ту же секунду кто-то вышиб дверь гримерной, а я почувствовала, как Андрей схватил меня за руку и резко к себе за спину дернул, тут же выхватил ствол и раздались выстрелы…

ГЛАВА 3. Андрей

– Граф, уходим! – проорал Русый. – Отбой! У нас пара минут! Сорвалось все, к чертям!

Сделал шаг в сторону Александры, а она дернулась от меня и забилась в самый угол. По щекам слезы катятся, как и капли крови по порезанной ладони, приземляясь на паркет. Я за каждой взглядом слежу, и мне стереть их хочется. Прямо сейчас, не слушая криков и выстрелов. Наплевав на безумие, которое поглощало нас все больше с каждым мгновением. Смотрю на нее, как завороженный, понимая, как соскучился за это время. Безумно. Что от одного взгляда в ее глаза цвета темного шоколада опять жить захотелось. Кровь по венам бежит во сто крат быстрее и сердце по-другому стучать начинает. Радостно и волнительно. Опять дышать хочется. Смотрит на меня, словно зверек загнанный, и шепчет еле слышно, шевеля губами. А я читаю каждое произнесенное слово и головой отрицательно мотаю.

«Уходи… уходи, Андрей… прошу тебя. Не надо больше… прошу». Только глаза в это время умоляют «Не уходи!». Кричат безмолвно, но для меня эти возгласы оглушительным гулом в ушах звучат. Она что угодно сейчас говорить может. Но я не верю. Ложь прячется в словах, прикрывается ими, словно ширмой, правда же живет в глазах. Нельзя лгать вот так. Слезами… Нельзя лгать, оплакивая себя, меня, нас, отправляя в последний путь свои чувства, убивая лживыми слезами надежду. Не верил я ей… Или не хотел верить. Не важно. Не понимал, чего боится, а она боялась. Боялась до дрожи, до животного ужаса… до смертельной бледности, расширенных зрачков и ступора, от которого все тело становится каменным. Кого боится? Меня? Черта с два. Отца своего? Узнаю, что тронул – урою тварь в ту же секунду, и плевать на разборки с его соплеменниками.