Митральезы Белого генерала
Шрифт:
— До свидания, Елизавета Дмитриевна.
Вскоре после ухода Будищева разошлись и остальные гости. Едва проводив их, засобирался спать и старый генерал.
— Покойной ночи, — пожелал он своим гостьям и, поцеловав на прощанье обеих в лоб, поковылял в свою спальню.
— Вечер был недурен, но я ужасно устала, — вздохнула Милютина. — А ты Люси?
— Да, — согласилась девушка. — Наши попутчики были сегодня немного назойливы.
— Пожалуй. Хотя, Будищев, кажется, совсем не заслужил твоего упрека, не находишь?
— Он просто грубиян! — поджала губы мадемуазель фон Штиглиц. — Даже ушел не
— Это тебя так огорчило?
— Вот ещё! Просто мне показалось это невежливым. Да и вообще, он вел себя как неотесанный чурбан!
— Я совсем забыла, он просил извиниться перед тобой.
— Как-нибудь обойдусь и без его извинений.
— Как знаешь.
— Ах, скорее бы уже продолжить путь и добраться до места.
— Ты так торопишься?
— Просто хочется уже какой-то определенности.
— Понимаю. Но, прости меня, Люси, я просто должна спросить у тебя одну вещь.
— Слушаю.
— Ты подумала, над тем, что я говорила?
— Да. Я твердо решила продолжать путь, не взирая ни на какие опасности!
— Это делает тебе честь, но откуда такая решительность? Ты так юна и красива, но вместо того, чтобы блистать на балах, собираешься добровольно заточить себя в военном госпитале. Прилично ли это?
— Что же неприличного в желании помогать ближним?
— Увы, моя девочка, твой благородный порыв могут дурно истолковать в свете.
— Но ведь вы тоже едете в экспедицию?
— Это совсем другое дело! Я уже немолода и не так хороша собой…
— Вот уж неправда! — горячо возразила девушка. — Вы — умная, добрая, и при этом очень красивая!
— Мы говорим не обо мне, — мягко улыбнулась графиня. — В любом случае, моей репутации ничего не угрожает. Что же до тебя, то многие в свете уверены, что ты оставила Петербург, чтобы последовать за возлюбленным.
— Какой вздор! — фыркнула Люсия. — Только этого мне и не хватало!
— И, тем не менее, так многие думают.
— Мне нет дела до петербургских сплетников и их пошлых домыслов!
— А как же тот молодой офицер, что часто бывал у вас?
— Папенька давно отказал ему от дома, чему я была только рада. По крайней мере, отец хоть что-то сделал для меня.
— Ты несправедлива к своему родителю.
— Вовсе нет. Вы не представляете, как я счастлива оттого, что, наконец, вырвалась из нашего «семейного гнезда», — с нескрываемой горечью заявила девушка. — С тех пор, как Людвига перевели, я просто задыхалась в нем. Лучше уж пески и жара Средней Азии, чем эта затхлое болото!
— Так это твое единственное желание?
— Разумеется.
Глава 17
Речная пристань во время отхода парохода более всего напоминает ярмарку. Такие же толпы народа, такой же шум, музыканты в начищенных до нестерпимого блеска пожарных касках натужно выдувают из своих инструментов ужасную какофонию звуков, лишь по недоразумению именуемую музыкой. Нищие просят милостыню, выставляя напоказ своё убожество, среди чисто одетой публики снуют подозрительные личности, озабоченные содержимым их кошельков. И посреди этого вавилонского столпотворения злой волей какого-то волшебника перенесенных на среднерусскую равнину, выделяется белоснежный двухпалубный красавец «Цесаревич».
Пассажирские
Мощный гудок разом перекрыл весь шум на пристани, после чего запыхтела машина и огромные колеса, мерно плюхая плицами, привели его в движение. Пассажиры и провожающие еще сильнее завопили и замахали руками, как будто вспомнили нечто важное, что не успели поведать друг другу, и иной возможности сделать это теперь может и не представиться. Шум от этого стал ещё больше, но пароход уже отошел и звуки постепенно стали стихать.
— Нам уже можно выйти на палубу? — поинтересовалась Елизавета Дмитриевна, выразительно взглянув на Шматова.
— Дмитрий Николаевич не велели, — с несчастным видом отвечал тот.
Надо сказать, что Фёдору было весьма непросто отказать графине. Во-первых, она была барыней. Во-вторых, Будищев то ли случайно проговорился, то ли специально рассказал своему товарищу что Милютина — дочь военного министра, чем привел его в неописуемый трепет. Для отставного ефрейтора это была почти как дочь царя. Нет, ему приходилось видеть и иных важных господ, и даже крест на грудь повесил ни кто-нибудь, а сам наследник-цесаревич, но это дело служивое. А тут совсем рядом цельная дочка министра, глядит вроде и ласково, а как прикажет чего — ноги сами бегут исполнять.
— Ну, хорошо, — улыбнулась графиня. — Но нам с Люсией невообразимо скучно все время сидеть в каюте. Может быть, ты расскажешь нам что-нибудь интересное?
— Ваше сиятельство, — взмолился совсем обескураженный Шматов. — Да что же я вам расскажу, когда я — мужик сиволапый, слаще морковки ничего не едал, красивее манерки [68] ничего не видал? Ить вы с госпожой баронессой барышни как есть образованные, поди с тыщу книг прочитали, в самом Париже бывали…
Всё это Федя выпалил на одном дыхании, сам не заметив, как употребляет выражения свойственные больше своему армейскому приятелю, чем вызвал неподдельный интерес у своих подопечных.
68
Манерка — солдатская фляга. Вообще, в оригинале пословицы говорится об «эмалированном тазике».
— Что же ты так о себе, — мягко улыбнулась мадемуазель фон Штиглиц. — Ведь вы с Дмитрием Николаевичем были на войне с турками, отличились там.
— Ага, — с готовностью кивнул отставной ефрейтор. — Как есть, отличились. Особенно, Граф. Полный бант, это вам не х… ой…
— А отчего вы зовете господина Будищева Графом? — воспользовавшись замешательством Шматова, спросила Милютина.
— Да так уж повелось, — попытался тот соскочить с неудобной темы, но не тут-то было.
— Вы его и при господах офицерах так звали?