Мийол-ученик
Шрифт:
В точке, куда «стремятся» синие линии, в истинном геометрическом и магическом сердце Валисагго, циклично бурлит нечто вроде подводного гейзера. На пике воды вспухают белопенным горбом, способным посрамить высотой небольшой холм, а площадью — несколько кварталов той же Стедды, взятых вместе. Шипение, гул, рокот! Но вскоре великанский «выдох» опадает, разглаживается, порождая очередную кольцевую волну, что отправляется в путешествие прочь от центра. Пенная шапка оседает и темнеет… но уподобиться обычной морской глади не успевает: снизу, распирая и дыбя поверхность воды, поднимается новый горб,
Если около Ниртоса колебания Природной Силы меняли интенсивность фона от насыщенной зелени до бледно-оранжевого, то у сердца Валисагго фон пульсировал в диапазоне от бледно-оранжевого до густо-алого. Говоря проще, средняя интенсивность его позволяла одному из морских зверей четвёртого уровня развиться до младшего зверодемона — и даже, если бы разумные дали ему на то время, до старшего зверодемона. (Великие Морские Охоты, помимо прочего, такого времени не давали). Однако чем выше уровень, тем труднее совершить очередную эволюцию. К тому же площадь аномалии не так уж велика, а покидать её надолго зверодемон не способен.
Налицо противоречие — и препятствие для пытающихся возвыситься.
Узость. Порог.
Если верить легендам, Древнейший Кракен сумел выкрутиться из положения, развив в себе способность к Зову Глубин; одурманенная могучей магией чудовища, потенциальная пища сама плыла к его клюву, не в силах ни осознать неладное, ни воспротивиться своей печальной участи. Опытные, тёртые морские Охотники — и те, приблизившись к центру Валисагго слишком сильно, бывали покорены Зовом, после чего, совершив последнее в жизни погружение, пропадали в морских глубинах без следа. Находились и те, кто добровольно отправлялся в путь без возврата, считая Древнейшего Кракена наместником феттельнского бога морей, Нептьюнеса, или даже его прямой аватарой.
Подобная кончина считалась высшей жертвой, отворяющей верным прихожанам врата блаженства в таинственном царстве бога, находящемся разом и за облаками, и в бездне вод. И, разумеется, смерть чудовища в глазах фанатичных культистов стала святотатством, а подвиг Кракендаза для них являлся не подвигом, а наичернейшим деянием из возможных…
Что ж. Не удивительно, что примерно во время завершения первой Великой Морской Охоты и в последующие годы все, верующие в Нептьюнеса слишком уж рьяно, попали под каток репрессий, а культ этого божества получил мощнейший удар, оправиться от которого полностью ему оказалось не суждено ни спустя века, ни даже через тысячи лет.
Да и то сказать: что это за божество такое, чьего наместника (или аватару) способны убить владеющие пусть даже очень могучей магией — но всего лишь люди? После такого ореол сакральности и внушающего трепет высшего величия безо всяких репрессий угаснет, словно угли в прогоревшем до пепла костре…
— А ты что скажешь, уважаемый?
— О чём именно?
— О богах. Или, как большинство добившихся успеха магов, ты веришь исключительно в собственный резерв да гравированные чары?
— Ну, в свой резерв и свои чары я правда верю, — хмыкнул Мийол. — Они меня пока не подводили. Что до богов… я не верю, что им действительно нужна обрядовая сторона нашей веры.
— Почему?
— Да потому, что мана трансформируется в джаххану без нашего желания. Этот процесс полностью подчинён законам естества. Человек может спать
— Оссименский прагматизм? — Ниртальвог приподнял брови, обозначая лёгкое удивление.
— Если угодно, да, — решительно кивнул призыватель. — Хотя, признаюсь, моя личная позиция по данному вопросу ближе к атеизму, чем к прагматизму.
— Атеизму? Которого из типов?
— Того, который отрицает существование сверхъестественного. Если коротко и без лишних подробностей, то я рассуждаю примерно так: есть реальный мир, и он вполне естественен. Часть мира для нас при этом понятна; часть — непонятна, но всё же постижима, в силу именно своей естественности. Если можно предположить существование чего-то истинно сверхъестественного, отстоящего от материальных явлений ещё дальше, чем джаххана и боги — а я совершенно не отрицаю такой возможности — то законы этих гипотетических мистерий за реалиями будут для нас уже совершенно непостижимы. И страшно далеки. Даже подтвердить либо опровергнуть наличие истинно мистериального — невозможно. За полным неимением каких-либо инструментов, кои можно было бы направить на решение такой задачи.
— А если разум возвысится и проникнет в эти области, ныне нам недоступные?
— Тогда и разговор пойдёт другой. Но сейчас я констатирую как простой логический факт: рассуждения о естестве осмысленны, постижение естества осмысленно, саморазвитие осмысленно. А вот попытки рассуждать о находящемся за пределами и естества, и постижения — пустая трата усилий нашего ума. До момента того самого, помянутого тобой возвышения разума лучше вообще забыть о мистериальном. Так сказать, вывести его за скобки рациональных рассуждений.
— Понятно. И прагматично. Хотя оссименцы всё же не чурались разговоров о богах…
— И в этом заключалась их ошибка.
— Неужели?
— А разве нет? Пытаться постичь при помощи разума то, что просто по определению лежит вне разума — типичная ошибка методологии. Уж лучше отказаться рассматривать мистериальное вовсе, чем использовать заведомо негодный инструмент.
— Выходит, — слабо ухмыльнулся ян-Галифрен, — философы оссименской школы — в твоём понимании — пытались поймать рыбацкой сетью отблеск света?
— Именно. И даже хуже того: сеть и свет всё-таки в равной мере части естества…
Прерывая разговор, от плавучей скалы суперхарвестера под гордым флагом клана Галифрен по-над волнами разнёсся низкий, гулкий звук. Вероятно, так могла бы звучать нота, выдутая великаном, что впятеро выше человека, в рог вполне соответствующих ему великанских размеров. Ровно минута — и голос «Руки Стедды» замолк… но в воцарившейся тишине издали вскоре донеслись схожие трубные голоса суперхарвестеров.
Сигнал готовности.