Мизери

Докса Галина

«Боюсь, нам не успеть дослушать пластинку…» — подумала Света. Сердце приятно постукивало, поднимаясь.

Заметив, что дверь ванной не заперта, она задвинула шпингалет, пустила воду сильной струей, быстро оделась и присела на край ванны, лихорадочно соображая, что бы ей такое придумать — сию минуту, со всей возможной находчивостью.

«Тьфу ты, как нехорошо», — ругнула себя Света, услышав приближающиеся шаги по коридору, а потом — тихий стук в дверь, а потом мужской голос, охрипший от долгого шепота:

— Светочка, что с вами?

Ей стало так нестерпимо смешно, что пришлось зажать рот рукой. Дверь задергалась. Шпингалет заерзал, один винт выпал и покатился по полу.

«Господи!» —

лениво взмолилась Света, отдуваясь после приступа истерического веселья, сметавшего все на своем пути, даже мысли, все до одной, без исключения.

— Что случилось? — прокричал тревожный человеческий голос над самым ее ухом.

Шпингалет валялся на полу. Света в ужасе посмотрела на учителя физкультуры. Лоб его был покрыт каплями пота, губы дрожали, а в руке он держал плоский столовый нож.

— Ми–и–зе–ри, — промычала Света, зажимая обеими руками смеющийся рот. — Настоящая Мизери.

Сладкая тошнота подступила к горлу и дала выход смеху вместе со всем, что накопилось внутри нее и не могло больше быть сдерживаемо. Шаг к раковине оказался слишком длинен. С извиняющейся, кривящейся жалобой улыбкой Света встретила руки учителя и потеряла сознание.

— Осетрина… — весело пожаловалась Света. — Не первой свежести.

Она сидела в кресле, в прихожей, внимательно наблюдая через полуоткрытую дверь ванной за тем, как двигаются лопатки на голой спине учителя физкультуры. Тот мыл руки, ожесточенно скребя их щеткой. «Художественная гимнастика», — вспомнила Света и поскорее нахмурилась, опасаясь истерики. Хмурясь, ей легче было жалеть и виниться. Жалеть не себя и винить себя — что может быть надежнее этой вечной формулы спокойствия!

— Наденьте халат, коричневый, у зеркала, — заботливо посоветовала Света.

Сережа взглянул на новенький мужской халат, висевший плечом к плечу с белым женским, потрепанным, и презрительно дернул усом. Света отметила, что усы у него гораздо темнее и пышнее шевелюры, и контраст этот представился ей яркой чертой мужской привлекательности гостя. Она чуть–чуть не произнесла комплимента, просившегося на язык, но вовремя спохватилась и болезненно кашлянула, отвечая на прохладный вопрос о здоровье.

— Вам получше?

«Давненько я не была такой бодрой, — хихикала Света внутри себя. — Вот спасибо так спасибо! Как он мил, с этим его ножом и босиком… Тьфу ты, пропасть!»

— Извините меня, — протянула Света басом.

Настроение ее было столь лучезарным, что учитель физкультуры, избегавший глядеть на нее (он уже вытер руки и теперь прикручивал шпингалет, используя в качестве отвертки столовый нож), казался лучшим из всех людей, какие когда–либо попадались ей в жизни:

— Осторожнее, не порежьтесь!

— Уже, — буркнул Сережа. — Мне уйти или остаться?

— Куда ж вы пойдете ночью?.. Поставьте чайник, Сереженька. Вы не представляете себе, как я вам благодарна!

— Тогда выходите за меня замуж, Светочка, — глядя на свой кулак, глухо проговорил он и встал рядом.

Света охнула от неожиданности и тоже посмотрела на кулак. Костяшки пальцев были разбиты в кровь. Света провела рукой по ссадинам, кулак раскрылся, рванулась кисть…

— Вы что–то сказали? — переспросила Света, отдергивая руку.

— Да. И, по–моему, в первый раз в жизни. Сам не ожидал. Вам лучше?

— Мне прекрасно, Сережа! Пойдемте пить чай. А потом я вам постелю. Ведь вам к первому уроку, кажется? Ну вот, надо спать. Вы храпите во сне?

— По желанию заказчиков.

— Умоляю, храпите погромче! Тем самым вы отомстите за меня соседу. Он не дает мне жить своим храпом. И днем, и ночью я слышу его через стену. Страшный соня! Храпите, Сережа,

во все лопатки! Жизнь прекрасна…

— Светочка, — сказал Сережа, увидев, что она стелет ему постель на тахте. — Вы, надеюсь, не считаете меня насильником? Ложитесь и спите спокойно. Вам тоже к первому уроку. Соседа я придушу. А пока пойду еще чайку… У меня норма — восемь стаканов. Как вы славно зевнули! Черт, когда вы улыбаетесь, хочется плакать. Кстати, к нашему разговору, — за чаем они обсуждали американский кинематограф, — роман Апдайка «Давай поженимся» удачно экранизирован. Я серьезно.

— Не нужно серьезно.

Света отошла к окну. Ночь не была морозной. Спящие вороны гроздьями облепили ветви высокой березы, чуть покачивающейся в сонном оцепенении.

— Спите. Я лягу тут. — Света махнула рукой в сторону маминой кровати. — Попозже. Простите, Сережа. И храпите погромче, понятно?

— Понятно, — ответил учитель. — Мы еще увидимся?

— А то как же! — улыбнулась Света. — Мы будем видеться… каждый день!

Ей предстояла бессонная ночь. Было слишком поздно принимать снотворное. Тоска подступила к сердцу. Света дождалась, пока захрапит учитель, и легла не раздевшись на кровать матери, узкую, как две сложенные вместе руки.

* * *

— Выбирай, — сказал Игорь. — И не обращай внимания на цены.

Она и не собиралась смотреть на цены. Прошло время, когда Света, как большинство женщин ее поколения, проживших жизнь в условиях прочной стабильности, с несколько преувеличенным, но, в общем, вполне серьезным ужасом считала нули на ценниках товаров, которыми завалены были прилавки магазинов: и новых, блистающих зеркалами и привозным хрусталем, и старых, знакомых с детства, тех, куда мать посылала, давая рубль «на молоко и хлеб», а сдачу разрешала оставить себе (так маленькая Света за год накопила денег на первый свой велосипед); прошло то время, когда инфляция представлялась ей придуманным нарочно фокусом, чем–то вроде игры, предложенной скучающими властями скучающему же населению; прошло и то, по–настоящему страшное время, когда понятно стало, что игра эта затеяна не просто так, но с умыслом, а разгадывать, чей он, против кого направлен и каковы ставки, было некогда, потому что умирала мама, Света год не знала других магазинов, кроме универсама во дворе их дома да аптек, где нули на ценниках тоже росли, как опухоль, но рост их казался естественным, неизбежным, в универсаме же Света не проводила более пяти минут: взяв хлеба и сыра, не проверив сдачи, она торопилась обратно в квартиру отвечать на беспокойные расспросы матери: «Как с продуктами?»

Мама все не могла забыть карточной системы, действовавшей в городе несколько месяцев накануне освобождения цен, и в ее путающемся сознании память о карточках начала девяностых годов сливалась с памятью о карточках начала сороковых. Она не верила Свете, что все в порядке, что вокруг изобилие и можно умирать спокойно.

— …Ну! — подтолкнул ее Игорь к прилавку. — Это лучший магазин в городе.

И то короткое время сразу после похорон, когда Света с недоумением поняла, что без блокадной пенсии матери ей одной, с ее учительским жалованьем, которого едва хватало на оплату квартиры и трамвая, прожить невозможно (а сил изменить жизнь не было в ней, как не было в ней желания понять происходящее), то недолгое время после похорон, когда первой реальностью изменившегося мира стала для нее близость Игоря, сначала звонившего каждый вечер, а потом приходившего каждый день, вернее, каждое утро, потому что он затеял ремонт, и Света согласилась, не думая, не сосчитав нулей в сумме, потребной для покупки краски, мела, обоев…