Мизери

Докса Галина

Света часто бывает здесь перед сумерками. Она знает в лицо старуху, сидящую в боковой аллее спиной к пруду, лишнему и нелепому в зимнем пейзаже, как бомбовая воронка, не засыпанная парковым архитектором из непонятных, дальних каких–то расчетов. Летом старуха запомнилась Свете своим плащом, почти таким же, как плащ самой Светы, купленный давно, мамой, и относящийся к классу «молодежных моделей» (учитывая, что понятие «молодость» в ряде случаев совпадает с понятием «худоба»). Капюшон плаща был всегда опущен, что превращало неподвижную старуху в невидимку для всех, кроме Светы, которую неприятно тревожило это летнее привидение в сером саване с чужого плеча.

Зимой же старуха одета не по

возрасту ярко: мимо не пройдешь, оглянешься. На ней кирпичного цвета поношенный китайский «пуховик» (капюшон откинут), цветастый платок, весь в розанах и капустных кочнах, небесно–голубые «луноходы» с загибающимися кверху носами…

В зависимости от настроения и времени суток замечательная эта старуха то смешит, то раздражает, а то и пугает Свету. Как сегодня, например. Однако пугаться, по всей видимости, надлежит воронам, ибо старуха — Света быстро проверила, что никаких изменений в туалетах ее не произошло за две недели каникул, — несомненно, посажена тут пугалом, персонажем комическим, отнюдь не трагическим, и не стоит придавать значение тому, что она все–таки безусловно сумасшедшая…

Зачем–то выкрасила пальцы серебряной краской, какой подновляют кресты на старых кладбищах, а платок повязан умело, и под ним другой, ситцевый, виднеется… Деревенская в прошлом старуха… Молодуха в прошлом…

Света отмахивается от старухи, употребив на это остатки иронии, еще не полностью израсходованной:

«Старуха — самый настоящий Инженерный замок, точнее, зеркальное отражение его в пруду, причем летнее отражение. Кверх ногами: сапоги врастопырку — небо; платок — цветущая земля; китайский пуховик… тьфу ты, пропасть!» — вяло комбинирует Света неуклюжий узор из осколков мыслей, обмылков, обталков мыслей, опасных острыми краями, но хрупких, ломающихся в пальцах, рассыпающихся в прах, в льдистое крошево, в шорох серебряной стружки под скорым шагом — прочь.

И тут, на излете улыбки, ее сотрясает короткая молния! Во второй раз за сегодняшний день Света понимает, что не сама она видит старуху и думает о ней, не она одна в эту минуту остановки посреди центральной аллеи помнит все, что думала здесь сейчас и прежде, заходя в парк; не сомневаясь, не удивляясь и не пугаясь, молниеносно ипокорно чувствует Света, как нечто большее, нежели она — обыкновенная женщина с поперечной морщиной над переносицей и детской складкой губ, — нечто невообразимо огромное и далекое сузилось, приблизилось и вошло стальной иглой в неправильный, смятый узор ее жизни.

Ее мыслей. Будто ей дали работу — успеть к утру, а она поленилась и загубила вышивку, но можно, можно еще поправить!

Будто она недодумала что–то, в спешке потеряла приготовленную нить, а та вдруг сама оказалась продетой в ушко.

Будто бы не Света, не одна Света остановилась, покачнувшись, в аллее и шарит рукой в пустоте, ища опору, а все, способное думать, остановилось вместе с ней и ждет ее решения.

«Чужая мысль, — устало отмечает Света, дойдя до скамейки и присев. Ее немного подташнивает. — Как это, однако, всегда странно и неожиданно…»

Сумерки сгустились. Вороны закрыли небо над парком. Стих ветер. Настоящее перекликнулось с прошлым и продолжает путь. Валит густой бесформенный снег. Атмосферное давление падает. Старухи и дети покидают парк. Сглотнув слюну, Света встает и спешит к выходу. Она старается не думать слишком много. Это дается ей с трудом.

У дверей закрытого храма идет открытая торговля сувенирами. Матрешки расписаны розанами и кочнами. Иконки, смиреннее по колориту, но богаче гаммой оттенков, подчеркнутой лаковым блеском,

покрыты каплями растаявшего снега. Они дешевле матрешек. У ограды, отвернувшись от храма, стоит нищий с непокрытой головой и старательно, но неумело крестится левой рукой. На правой руке у него не хватает трех пальцев. Шапка с подаянием лежит на каменном основании решетки. Завидев Свету, нищий бухается на колени и бьет оземь лбом. Света роется в сумке, ища кошелек, но не находит. Покачавшись в сомнении, она поворачивает назад и входит в парк. В кошельке — ее последние деньги. Должно быть, она оставила его в столовой. Света пытается вспомнить, была ли она сегодня в столовой. Была. Сидела за одним столиком с учителем физкультуры и слушала сплетню про Ингу…

Света быстро идет по аллее. Уже совсем темно. В гимназию не успеть до того, как запрут двери. В метро без жетона не пустят. Все, что есть у Светы, — это месячный проездной на трамвай. Кажется, за обед в столовой заплатил физкультурник. В таком случае кошелек может оказаться дома. Если только его не вытащили в трамвайной давке. Но Света всегда прижимает сумку к боку. К тому же всю дорогу она сидела на отдельном месте…

Остановившись, она еще раз обыскивает сумку. Чужая дамская перчатка лезет под руку. Света, злая и усталая, выбрасывает перчатку на снег. Кошелька нет.

— Девушка, вы потеряли перчатку! — Молодой парень нагоняет Свету и возвращает ей находку.

— Спасибо, — бурчит она пристыженно, запихивая перчатку обратно в сумку.

Несколько шагов парень идет рядом, потом, затруднившись в определении Светиного возраста, обгоняет ее. Света помогает ему, чуть замедлив шаг. Она глядит себе под ноги. Вдруг кошелек…

— Скажите, пожалуйста, как называется этот собор? — доносится до Светы вопрос, обращенный не к ней.

Пожилая веселая женщина и подросток, держась за руки, преграждают путь мужчине, обгоняющему Свету.

— Спас на крови, — оглянувшись, ответствует путник и бежит дальше.

— Скажите, пожалуйста, а почему храм называется «Спас на крови?»

«Теперь — ко мне», — усмехается Света и затверженно объясняет:

— На этом месте убили Александра Второго.

Дружная парочка расходится, пропуская ее, и смыкается за спиной. Света вдруг развеселилась. «А третьего они должны спросить: «За что убили Александра Второго?» Если им действительно интересно».

Света спешит выйти из парка. Старуха у пруда все еще сидит, растопырив ноги, уставясь на замок. Света не смотрит. «Так за что же убили Александра Второго?» — задумывается она. Трамвай на Садовой, расписанный ярко, как цирковой фургон, гремит призывно, шутовски, и все обогнавшие Свету, все обгоняющие ее, все догоняющие мчатся к нему, словно подхваченные порывом ветра, сорванные с деревьев последние листья, прошлогодние, легкие листья, сбитые сухие сучки, обрывки газеты, пакет с изображением американского флага, воронье перо, чья–то шляпа, Света… Света в размотавшемся шарфе и с расстегнутой сумкой, плотно прижатой к левому боку.

Она не успевает.

Гимназия закрыта. Переулки и дворы, ведущие к трамвайному кольцу, тонут во мраке. Маленький подросток в белой куртке с песцовой опушкой на капюшоне сидит на оградке песочницы и смотрит, как Света, балансируя одной рукой, переходит лужу по узкой доске. Света поравнялась с песочницей.

— Светлана Петровна! — окликает ее детский голос.

Это девочка. Света узнала. Та девочка из седьмого «А», ученица Инги.

«Что ей нужно от меня? — пугается Света. — Что она тут одна, в такую темень? Господи, мне давно пора уйти из школы! Я случайный человек. Я не люблю детей. Я могла бы вернуться в «ящик» — там, кажется, стали платить! Совсем недавно мне предлагали место секретаря…»