Мизери
Шрифт:
— Как Павел, Ася?
— Отлично! Молодая жена, маленькая дочь, седая роскошная борода и ни гроша за душой. Пьет.
— Он знает?
— Даже я не знаю, поняла? Только ты знаешь. Только ты.
— Поняла. Я… Асенька, ты не обижайся, но — почему вы довели до этого? Я плохо знаю жизнь, но, кажется… Кажется, большинство как–то устраивается?
— Потому что когда–нибудь, раз–два, и оказываешься в меньшинстве. Потому что не поступил в институт и скрыл от всех. Потому что гордый. Потому что…
— Потому
— Под раковиной. Это, по–моему, не совсем трусость, — робко начала Света, раскаиваясь, что спросила больше, чем нужно.
— Да он не в том смысле, Мышка! — вступила мать, опять прогнав сына из кухни. — Он, видите ли, трус оттого, что побоялся руку сломать накануне призыва. Денис ему предлагал свои услуги. А наш боли испугался. Он вот в каком смысле трус. А так он смелый–пресмелый… Ты только посмотри на него!
Павлик стоял посреди коридора и гляделся в слепое зеркало трюмо. Там еще удерживался в верхнем углу маленький острый осколок. Павлик подвел палец под осколок и стал вытаскивать… Через мгновение он уже отсасывал кровь из глубокого пореза. Ася не видела, она сидела спиной к выходу, а Света видела и мысленно застонала от боли, которую, стерпев, не убрав с лица натянутой взрослой улыбки, испытывал этот совсем чужой мальчик. Когда она в последний раз видела его, ему было, кажется, двенадцать. Такой тихий, послушный был ребенок и очень походил на отца. Теперь же ничего общего. Теперь Павлик был похож на… И не на Асю…
Павлик был похож на всех, кого когда–либо любила Света. Стоял и стоял перед пустым зеркалом, посасывая палец. Боль так и окатила Свету, жгучая, как запретное воспоминание. Не было сил терпеть, и надо было что–нибудь делать.
— Павел, ты не мог бы вынести мусор? Я тебе сейчас покажу из окна помойку. Вон туда, за горку и направо. Только не испугайся кошек. Они могут выскочить из бачка, как ракеты. Со мной однажды чуть инфаркт не случился.
Павлик молча взял ведро и пошел выносить. Света с Асей стояли у окна и смотрели, как он идет по двору: медленно, ссутулившись, раскачивая легкое полупустое ведро, тускло белевшее в свете дворового фонаря. На обратной дороге Павлик немного покружил по двору, забрался на сломанную горку, постоял на вершине ее, потом решительно спрыгнул, подхватил ведро и зашагал к дому.
Ася опять заплакала. Света дала ей валерианки.
— Прекрати! — сказала Света. — Пожалей мальчишку. У него сейчас шок. И не надо принимать никаких решений. Он живет у меня. Все будет хорошо. И на работу…
— Не надо на работу. — Ася перестала плакать. — Пусть он читает. У тебя есть что–нибудь западное? Какой–нибудь Фолкнер? Какой–нибудь индивидуализм? Какой–нибудь Кнут Гамсун? Пусть он читает.
— Будем читать, Ася. Запишемся в районную библиотеку. Успокойся. Ты когда в Москву?
— Завтра утром.
— Деньги? — вдруг обрадовалась Света и как–то сразу засуетилась, захлопотала: — Постой–ка!.. Нет, давай–ка мы уложим сначала ребенка. Иди открой ему. И не мучь ты его своими придирками, мамаша!
Пришел Павлик с пустым ведром, и они почти насильно уложили его на кровать Светиной мамы. Была уже глубокая ночь. Свете смертельно хотелось спать, но она понимала, что в эту ночь ей не придется сомкнуть глаз, как бы ни торопилась Ася рассказать ей свою жизнь, такую длинную и трудную, что странно становилось Свете иногда в течение рассказа. Непостижимо, как вообще может жить человек — и радоваться, и любить, и рожать детей, и верить в их возможное счастье в этом мире, навалившемся на него всем весом, как рухнувшая балка на грудь шахтера, забытого в темноте подземного тупика.
………………………
— Как у тебя–то? — спросила Ася под утро. — Ты выглядишь неплохо. Моложе меня лет на десять.
— Серьезно?
— Ну да. Ты выглядишь как женщина, которой не все равно, как она выглядит. Ты — одна?
— Одна.
— И правильно.
Свете, чтобы рассказать свою жизнь Асе, достаточно было одного слова. Так повелось с юности. Ася очень любила Свету. Любила, жалела и умела рассмешить ее в любое время дня и ночи легкой ужимкой, жестом, анекдотом, рассказанным кстати…
— Аська, как ты думаешь, — Света поколебалась немного, — можно забеременеть в сорок лет с диагнозом «вторичное бесплодие»?
— Сколько угодно, — Ася встрепенулась и стала серьезной до смешного. — Но лучше не надо.
Они помолчали с минуту.
— Какой срок? — деловито спросила Ася.
— Если от святого духа, то… Критический. А если нормально, то сама не знаю. То есть, кажется, все сроки вышли.
— Ты сумасшедшая.
— Я не виновата. Вдобавок не уверена. Мне еще, знаешь, приятно иногда помечтать, что это опухоль так бурно во мне развивается. Приятно, знаешь, иногда помечтать о смерти.
— Не дури! Ты была у врача?
— А как же! Они и говорят: доброкачественная, говорят, у вас опухоль. Можно подождать.
— Так что же ты?
— Я и жду.
— Чего, глупая ты моя?
Ася заплакала. Света уж не знала, что с ней делать. Но Ася справилась сама.
— Чего ты ждешь? Что рассосется? Или… — Она посмотрела на телефон. — Может быть, телефонного звонка?
— Конца света, — дурачась, как бы желая напугать Асю, не проговорила, а провыла Света. — Очень похоже на то.