Младший брат
Шрифт:
— Как тебя в гостиницу пустили—здесь же сплошные иностранцы! И кого ты ждала?
— Тебя.
— А откуда ты узнала, что я здесь?
— Иван утром звонил. Сказал маршрут твоей группы, фирму. Я набралась смелости, позвонила в Контору. Полчаса у твоих дверей проторчала, потом меня дежурная сюда отправила. Кто это с тобой?
— Любимая женщина,—сказал Марк серьезно.
— А-а. Что ж, страшно за тебя рада. Правда.
— И только-то?—К нему на мгновение вернулось легкое настроение.—Дай-ка я вас познакомлю. Можем все вместе посидеть. Время у тебя есть?
Времени у Наталья не было вовсе, дома беспокоился Алик, порывавшийся пойти вместо нее,
На скамейке в глухом ленинградском дворе-колодце с первых слов выяснилось то, чего следовало ожидать и что все-таки казалось Марку невозможным.
«Мы сидели в самаркандском валютном баре,—соображал он невесть зачем,—играли «Уральскую рябинушку», и Гордон все удивлялся, откуда там американские сигареты, если в местной «Березке» их нет...»
Он рассчитал верно. Именно в тот час, когда он растолковывал мистеру Файфу, а заодно и чете Митчеллов устройство зубоврачебной системы в СССР, в Друскининкай прибыл на электричке из Вильнюса молодой лейтенант, незадолго до того прилетевший из Москвы. Сквозь густой, пахучий сосновый бор он бодрым спортивным шагом дошел от вокзала до города, отметил командировку в районном отделении КГБ, определился в гостиницу, отобедал в ресторане «Неман» и не преминул перед сном пропустить стаканчик фирменной горькой настойки. Наутро, захватив медлительного сержанта-литовца, он отправился на машине в деревню Лишкява, в кармане имея подписанный прокурором ордер на арест Баевского Андрея Евгеньевича, 1946 года рождения. Означенный Баевский был невооружен, сопротивления при аресте не оказал и вообще вел себя хладнокровно — в отличие от хозяйки, которая, видимо не зная, что имеет дело с государственным преступником, плакала, убивалась и кричала, что «Андреюс» и мухи не обидит. К чести сотрудников госбезопасности, они позволили арестованному доесть свою картошку с грибами, стывшую на кухонном столе. В будке все это время заливался истерическим лаем дворовый пес. В тот же день Баевский был самолетом препровожден в Москву и после краткого допроса определен в одиночную камеру Лефортовской тюрьмы. Позже выяснилось, что, едва завидев двоих незнакомцев в штатском, он успел сунуть хозяйке заранее написанный текст телеграммы для Ивана.
— Ну вот,—сказал Марк убитым голосом,—пришла беда—-отворяй ворота.
— Так оставлять нельзя, — сказала Наталья.
— А что вы можете сделать? — вмешалась Клэр.
— Мы с Аликом составили письмо в защиту Андрея. Набрали одиннадцать подписей и уже отослали Брежневу и Генеральному прокурору. Но от него не будет никакого толку, если не узнают за границей. Вот я и пришла. Твои американцы, Марк, как раз через два дня улетают. Твоей подписи не требуется.
— А сама ты хорошо подумала? В твоем-то положении—и лезть в такие истории?
— За меня, пожалуйста, не беспокойся. Клэр, может быть, вы возьмете на себя это поручение? Андрей—брат Марка, замечательный поэт... Мы постараемся месяца через два переправить и стихи его для издания... правда, не знаю пока, как...
— Конечно,—торопливо сказала Клэр,—конечно. Через три-четыре дня его уже напечатают, у меня и журналисты знакомые есть. Меня совсем не обыскивали в Шереметьеве, так что ничего страшного.—Она взяла у Натальи простой сероватый конверт и положила его в сумочку, одиноко валявшуюся на влажной скамейке. — Правда, Марк?
Глава
С одиннадцатым ударом часов на скрипучий помост возвратилась чуть охрипшая певица, и к ней подбежал полноватый товарищ в рубахе с расстегнутым воротом, желая за свою трешку насладиться знаменитой «Хотя ли русские войны», на слова известного нашего придворного вольнодумца. Под эту патетическую песню и вышел Марк с чековой книжкой в руках из задней комнаты ресторана «Садко», где он расплачивался за прощальный ужин.
Встретили его с воодушевлением. Вечер вообще удался, веселье било, что называется, ключом, забылись все обиды, а ведь не далее как вчера, укатив со своей подругой на такси в Петродворец, Марк не заказал автобуса, и вся группа добрых два часа промаялась в гостиничном холле. Хэлен вскоре принялась орать, что «есть предел всякому терпению», а дантист с женою почему-то накинулись на Руфь, уверяя, что Уайтфилды «вконец распустили этого ленивого мальчишку». Но теперь обиды забылись, пьяная Люси полезла к Марку откровенничать, кстати и некстати вставляя в свою ломаную русскую речь фразы вроде «а что мне было делать?». Когда же он вернулся от метрдотеля, рюмки у всех оказались предусмотрительно наполненными, и Гордон, ссылаясь на уроки Гиви, провозгласил длинный тост в честь «нашего хозяина, благодаря которому...». В полутьме антресолей, где кипело празднество, официант по оклику Дианы подошел к Марку и принялся подливать ему шампанского—почему-то через руку, как наливают шутам и палачам, но, разумеется безо всякой задней мысли.
— Охламон,—сказал Марк,—так налить я и сам бы мог. Водочки хочешь? — Лучше коньячку.
Выпили за всех официантов, обслуживавших группу в Союзе, выпили по бокалу за местных переводчиков в лице Иры, смущавшейся на краю стола. Митчеллы, Уайтфилды и Клэр сидели ближе других к Марку.
— Вот и прощаться пора,—сказал он самым жизнерадостным голосом. на какой был способен.
— Мы с удовольствием взяли бы тебя с собой. Марк, — сказала Диана.
Шутка как шутка, не хуже любой другой. Марку доводилось ее слышать в разных вариантах раз пятьдесят. Сейчас кто-нибудь игриво предложит ему разместиться в чемодане.
— Мы не могли бы запихать его в какой-нибудь чемодан?—осведомилась Руфь.
...а теперь примутся всерьез приглашать в гости...
— Слушай, а отчего бы нам не прислать тебе официальное приглашение?—-спросил Гордон.—-Дети наши тебя не съедят, спальня для гостей есть на втором этаже...
...а теперь хвалить советское шампанское...
— Нет-нет, увольте,—поморщился Берт.—Шампанское тут слишком сладкое, да и замораживать его как следует не умеют.
Налили еще обруганного напитка, выпили, помолчали.
— Шутки шутками,—-начал Гордон,—а хотел я тебе, Марк, напоследок задать один серьезный вопрос. Ты мое отношение ко всей этой коммунистической белиберде знаешь и даже, боюсь, целиком его разделяешь, так? Марк кивнул.
— А вопрос у меня чисто личный. Можешь даже не отвечать, если он тебя слишком заденет. Дело в том, что больше всего меня в этой стране поразил ты сам. Да-да, не удивляйся. Ты, в сущности, совершенно свой парень, я тебя живо представляю утомленным таким нью-йоркцем на двадцати трудовых консультантских тысячах в год, трясущимся с работы в нашем вонючем метро. Ты, конечно, целиком русский, чего уж там, понимай—слегка с приветом, но у нас в Америке и не таких обламывало, а не обломало бы — ну что ж, тоже бы выжил, уж не знаю как, в профессорах, что ли. Согласен?