Млечное
Шрифт:
История безвидна и пуста.
4 августа 1966
Я одену ботинки на толстой подошве
и пойду бродить по планете.
Зной, или дождь будет плакать о прошлом,
или ветер, —
я пойду по планете.
Не о посохе я, не как странник, —
пилигрим, в капюшоне,
от тайных и явных врагов, —
я пройду по земле,
как избранник
людей и богов.
На
мир возникнет,
и снова погаснет,
и степи раскинет, как крылья,
и взыграют вулканы,
и вспыхнут речные затоны,
и кентавры ускачут в давно позабытые были…
Только ты до луны не уснёшь в августовскую ночь.
О тебе я ни слова не знаю, ни слова!
Эта ночь! Берегись —
будет сниться, что вновь
серебром до рассвета звенят по Европе подковы.
Будет сниться такое…
Ты только не плачь от любви —
я тебя непременно и сразу узнаю при встрече:
я движеньем лавин,
голосами прибоя, и ветра, и воли отмечен.
Будет сниться такое:
по палубе ходят валы,
и растёт непомерная тяжесть у флагмана в трюме, —
ты тогда просыпайся,
действительность сгладит углы,
и виденье исчезнет, и схлынет ночная угрюмость…
Только пусть тебе лучше приснится тропический юг,
где туземцы и пальмы,
и ночью красивой и душой
над чужими морями чужие созвездья встают
и висят меж снастей,
надо мною,
как спелые груши —
а под утро бледнеют в отчаянных красках зари.
Пусть приснится тебе
паруса наполняющий ветер.
Вот и всё.
И о снах мы не будем теперь говорить,
слишком много ещё
упоительной яви на свете.
июль-август, Ждяр-над-Сазавою
Прага, весёлая тайна…
Косы ночь расплетает,
голубиные стаи, усталость,
улица Оплеталова…
Прочь, усталые строчки!
Дня впечатленьям мало.
Мы возвращаемся к ночи
на улицу Оплетала;
прочь, до завтра…
А впрочем…
Мы возвращаемся поздно.
Словно груши на Страгове,
висят весёлые звёзды
над чёрною чашей Праги.
Тают минуты,
тают…
Ночь, по-женски серьёзная,
волосы расплетает.
июль-август 1966, Прага
До Остравы ещё далеко.
Мы с Пенцовым играем в очко.
Я сижу на тюках у дверей
и ни фени не смыслю в игре.
Мы уселись — ни встать,
То и дело кому-то в сортир.
Извиняются всякий раз,
перешагивая через нас.
А за окнами горы лежат,
сине-синие, в три этажа…
июль-август 1966
Милой вот уже двадцать… Под крышей, на пятом,
где от солнца — одни пресловутые пятна,
где закон изменения суток не задан,
где мерцает континуум крыш Ленинграда, —
вот уж двадцать затворница маленькой кельи
по утрам поднимается с жесткой постели,
и рассвет, улыбаясь ей, скачет по стенам,
словно конь на приколе у телеантенны…
Где она этим утром? Не знаю, не знаю…
Над дворцом президента трехцветное знамя,
над готическим эпосом узеньких улиц
опрокинута сонная похоть июля…
И какой-то мальчишка решительно даром
пишет глупые письма из города Ждяра,
а потом у него поезда и дороги,
и мелькание лиц, и усталость в итоге…
Милой скучно, но думать ей неинтересно,
как он бродит ночами по Старому Месту,
как он смотрит на мутную быструю реку,
как сидит допоздна в знаменитом У флеку,
а потом, чуть шатаясь, плетётся обратно…
Милой грустно, но главное милой понятно…
28 июля 1966, Прага
Уходят лозунги и гимны,
и остается как-то вдруг
простое слово ностальгия,
бесповоротное, как труд.
И облака идут над Прагой.
И дождь. И плачет город Ждяр.
И невзначай взрослеешь на год
за сутки чешского дождя.
9 июля 1966, Ждяр-над-Сазавою
Я, как сыч, сижу в ресторации Белый Лев.
— Пиво? — Мне бы поесть…
Не забудьте, прошу вас, хлеб…
Официантка, розовая, навеселе чуть-чуть,
с добрыми глазами молодой кобылицы
приносит какую-то жареную чушь,
которая только в Чехии и может присниться.
Потом появляется удивительный мальчик Саша
(а может, не он, а кто-то другой из наших),
мы сидим и молчим —
о любви, о несваренье желудка.
Жутко…
Я честно жую. В голове — перловая каша.
Я сижу и боюсь, что сосед мне что-нибудь скажет
и придётся застенчиво улыбаться…
Стаканы пустеют, растут, двоятся… Баста!
Роняю нож со стола. Посылаю кого-то к чёрту.