Млечный путь (сборник)
Шрифт:
— Вообще-то тебя надо бы пришить. Заслужил, паскуда! Ну да ладно, живи пока. Давай выкладывай!
— А чего выкладывать? У меня, как у латыша…
— Где золото?
— Под яблоней.
— Под какой яблоней?
— Под третьей от левого угла терраски. Пять четвертей к востоку…
— Каких четвертей? К какому востоку? Слушай, Волк… Хочешь я сейчас из тебя семерых козлят сделаю?
— Да чего вы пристали? — крикнул я, отбегая от него к окну. — За что купил, за то и продаю! Сказано — под третьей яблоней
— К востоку или к западу?
— К западу. То есть к востоку, кажется. Забыл.
Он стоял, не сводя с меня глаз.
— Что она еще сказала?
— Сказала: «Мне теперь все равно не жить. Разделите промеж собой. И Ивана Ивановича не обидьте, и Васе на лечение уделите, сволочи, головорезы проклятые»…
Его глаза сделались круглыми.
— Ты что, спятил?
— Нет.
— Где ты видел Голубку в последний раз?
— В заначке над кухней.
По-видимому, это место было ему знакомо. Боксер задумался. Вот сейчас он скажет: «Мы уедем, потом вернемся, а ты пока стереги квартиру». Но он сказал совсем другое;
— Поедешь с нами. И не вздумай бегать. Пристрелю, как собаку.
В мои планы уходить отсюда совсем не входило. Письма были где-то здесь.
— Я никуда с вами не поезду!
Он неожиданно согласился:
— Как хочешь. Только что ты здесь будешь делать?
Момент развязки приближался со скоростью курьерского поезда.
— Искать письма, — ответил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза.
Но он не смутился:
— Какие письма?
— Мои письма, которые ты забирал на почте!
Он устало провел рукой по лицу.
— Ах вот что… Плюнь на них, Волчонок. Они не стоят того, чтобы мы с тобой ссорились. В самом деле, поедем с нами! Не бойся, я давно все простил…
— Мне нужны письма! Мои письма! Слышишь?
Он снова устало прикрыл глаза и погладил пальцем веки.
— Их нет у меня, Волчонок. Да они тебе и не нужны. Поедем!
— Отдай письма! — крикнул я.
На улице засигналила машина. Георгий Анисимович сказал, глядя в окно:
— Идиот! Зачем он сигналит? Впрочем, теперь все равно.
Он повернулся ко мне спиной и поднял с полу небольшой кожаный саквояж. Никогда еще я не видел Георгия Анисимовича таким старым. Плечи его больше не казались мощными, руки висели плетьми, и ему стоило больших усилий, чтобы поднять хотя бы одну из них. Борцовская шея морщинилась у самого воротника, ноги при ходьбе шаркали по полу. Он с трудом доплелся до знакомого мне буфета из красного дерева, открыл дверцу, достал бутылку коньяка, неторопливо налил в стакан и залпом выпил.
— Письма! — сказал я, теряя терпение.
Он покачал головой и вдруг добродушно, по-стариковски, погрозил мне пальцем:
— Не-е-е хорошо-о-о! Обманывать нехорошо-о-о… Матрена не могла сказать тебе, где золото, потому
Постепенно спина его выпрямилась, на лице появился румянец, движения стали энергичнее…
— Письма! — сказал я. — В последний раз спрашиваю! Отдашь?
Он усмехнулся и вылил остатки коньяка в стакан. Эта усмешка решила все. Я выхватил браунинг:
— Считаю до трех: раз… два…
Он размахнулся и кинул в меня бутылкой. За моей спиной посыпались оконные стекла. Лицо Георгия Анисимовича пылало яростью.
— Щенок! На кого руку поднимаешь?! Думаешь, не знаю, кому служишь?! — он схватил со столика бронзовую статуэтку и запустил ею в меня.
— …три! — я дважды нажал спусковой крючок.
Георгий Анисимович рухнул на колени, потом опрокинулся на спину.
В ту же секунду в комнату вбежал шофер Коля. Я выстрелил и в него, но промахнулся. Дело в том, что из браунинга я стрелял впервые в жизни. Коля сделал огромный прыжок, сшиб меня с ног и вырвал из рук оружие. Но вместо того, чтобы убить меня, он нагнулся над Боксером и вдруг сказал:
— Что ты наделал, глупый мальчишка! Ах, что ты наделал!
Вбежавшим следом за ним Валерке и Шустрому он предложил поднять руки вверх, на что те немедленно согласились. Обыскивая их карманы, он то и дело бросал на меня уничтожающие взгляды и бормотал:
— Что ж ты наделал, парень! Ах, что ты наделал, глупая голова!
Потом появились два милиционера, козырнули «шоферу» Коле и увели Валерку и Шустрого. Потом в комнате стало тесно от людей. Вспыхивал магний, щелкали фотоаппараты, какой-то человек совал мне в руку пистолет и настойчиво твердил:
— Встань там, где стоял! Встань там, где стоял!
Потом мы спустились по лестнице и вышли на улицу.
Несколько милиционеров с трудом сдерживали натиск стонущей от нетерпения толпы. Давя друг друга, люди лезли вперед. Наиболее энергичные то и дело вылетали из этой толпы, словно пробки из бутылки, и со счастливыми физиономиями становились впереди всех.
Этот день, мой последний день на свободе, я запомнил особенно. Шофер Коля, которого здесь все звали «товарищ лейтенант», держал меня за руку и повторял то же самое, что и в комнате убитого:
— Что же ты наделал, глупый мальчика! Ах, что ты наделал!
Держал меня не потому, что боялся упустить (из спецмашины да еще на ходу не так-то просто выскочить), и даже не из-за того, что я перепутал все его планы по ликвидации банды, а потому, что, как он выразился, «давно хотел вывести из игры» меня и теперь страшно жалел, что все так получилось. И что меня — с этим теперь уж ничего не поделаешь — будут судить за особо тяжкое преступление.