Млечный путь
Шрифт:
Сойдя с машины, с помощью старого санитара Мансур ковылял на костылях к длинной барже. И только ступил на шаткие мостки — и, не веря глазам, остановился как вкопанный: у края мостков, наблюдая за посадкой, то сердито, то заботливо покрикивая на санитаров и ходячих раненых, стоял Елисеев. Не мог Мансур ошибиться, это был он, тот самый лейтенант, правда на плечах у него теперь были погоны капитана.
«Елисеев!» — что есть силы закричал Мансур. Но тот посмотрел на спешившего к нему вприпрыжку раненого офицера и с недовольным видом пожал плечами: «Не узнаю тебя, лейтенант». — «Ну, как же! Сорок первый год. Станция Гнездово под Смоленском?..» Суровое обветренное лицо капитана как-то странно дернулось,
Упорствовать дальше не было ни времени, ни смысла. Или Елисеев и впрямь не помнил тогдашней своей ярости против Зиганши, бросившего пулемет, а потом прострелившего себе руку, или не хотел говорить о нем из чувства презрения. Быть свидетелем в таком грязном деле тоже не велика радость...
Второй раз они встретились в Стерлитамаке. Было это уже после войны, когда Мансур работал шофером. Как-то его послали в город за стройматериалами, а заведующим на нужном ему складе оказался Елисеев. Он еще в сорок пятом году был освобожден от военной службы по ранению, приехал в Стерлитамак к эвакуированной сюда из-под Ленинграда семье и застрял, устроился на работу.
На этот раз он сразу же узнал Мансура: «Кажется, в Одессе встречались?» — «И в Смоленске», — добавил Мансур. «Да, да, помню, ты тогда о каком-то пулеметчике рассказывал. Нет, хоть убей, не знаю я такого человека». — «И как перевязывал мне рану, тоже не помнишь? Ну, капитан!..» — «Майор, — поправил Елисеев. — Дался тебе какой-то трус и шкурник! Да если и был такой случай, наверно, тот солдат давно истлел в земле». — «Живой он, — рассердился Мансур. — Землячок мой. Односельчанин». — «Плюнь, не связывайся. Где у тебя факты и где свидетели? Нету! Будем радоваться, что сами уцелели». — «Так ведь он-то не просто шкурник и самострел, а пулемет бросил! Сколько наших тогда погибло из-за него!»
Что бы ни говорил, как ни упорствовал Мансур, из Елисеева он ничего больше не смог выжать. «Может, все-таки вспомнишь?..» — буркнул сердито и оставил ему свой адрес на случай, если тот захочет подтвердить его показания.
— Такие вот дела, — сказал Мансур, поглаживая тот валун и заново переживая страшные минуты давнего боя. — Именно здесь...
Все это время Орлов молча наблюдал за ним, видно понимая, какие чувства волнуют гостя.
— Да, да, — подал он голос на слова Мансура. — Разве забудешь место, где кровь твоя пролилась! По себе знаю, во время боя мало на что обращаешь внимание, но все вспоминается потом... Помню, когда началась бомбежка, мы выводили составы из станции. Я как раз отогнал эшелон с какими-то станками в Смоленск и вернулся за вторым. Что тут творилось!.. Многих наших железнодорожников убило или ранило, формировать составы некому, и веришь, нет ли, один со своим паровозом мечусь по путям, собираю платформы. Я-то еще вырвался, но остальные пять или шесть эшелонов раскромсало бомбами в пух и прах. После этого и ушел в партизаны...
На обратной дороге они остановились на небольшой площади с простеньким обелиском в центре. Оба сняли шапки, постояли молча. Мансуру предстояло закомпостировать билет, и он было направился к вокзалу, но Орлов не отпустил его одного, пошел
— Сам все улажу. Иначе, видишь, сколько народу сорвалось с места, простоишь зря, ничего не добьешься.
И действительно, крохотное здание вокзала было битком набито пассажирами и подойти к окошку кассы даже думать не стоило. Но Орлов вошел в кабинет начальника и минут за десять все уладил.
Поезд проходил через Гнездово вечером. Прощаясь, Орлов попросил Мансура написать письмо, как только приедет домой.
— Видишь ли, мы собираемся заменить тот обелиск более солидным и выбить на нем фамилии погибших в июле сорок первого. Сообщи, кого вспомнишь из своих однополчан.
Мансур горячо поддержал эту мысль:
— Сделаю непременно!
— Не сомневаюсь. Я ведь сразу понял, что ты за человек. У меня, знаешь, нюх на бывалых да хороших людей. Скажешь: хвалюсь? Нисколько! Тебя я тоже с первого взгляда раскусил!
— Дело тут простое, Геннадий Петрович, — улыбнулся Мансур. — Сам ты человек — что надо!
— Словом, держись, брат Мансур! На таких, как мы с тобой, ой какая тяжелая ноша лежит...
Многое повидал, о многом передумал Мансур за эту поездку. Устал от дорожных хлопот, заново, сердцем пережил грозные события своей молодости, но вернулся с новым ощущением жизни. Да, говорил себе, нельзя поддаваться горю, надо жить с открытой душой, ясным взглядом. Терпеть и надеяться на лучшее, хотя понимал, что светлее Нурании ничего уже не будет у него до конца дней. Но ведь была она! И не только была, а всегда, и в радости, и в ненастье, с ним, в его сердце...
Верил он и в то, что не сегодня-завтра с Зиганшой тоже все выяснится. Не может быть, чтобы Елисеев не помнил о нем. Помнит, знает, только, видно, мараться не хочет. А придется. Не ради слепой мести, а ради справедливости, во имя погибших из-за трусости Зиганши надо разоблачить и заклеймить его.
3
Что на земле остается от человека? За недолгий век тяжелые испытания выпадают на его долю, терпит горе и несчастья, а что же в итоге этих мытарств? Неужели прав древний мудрец, уподобивший человеческую жизнь чаше страданий?
Наблюдая со сцены за собравшимися в клубе односельчанами и прислушиваясь вполуха к словам докладчика, Мансур задавал себе эти вопросы.
А было это в тот май, когда праздновали тридцатилетие Победы, и Мансура как ветерана войны усадили за стол президиума. Вопросы, которые вертелись у него в голове, были не новые. Они и прежде посещали его бессонными ночами, но приходило утро, и под напором неотложных дел и забот отступали в закоулки сознания, теряли остроту, да и моложе еще был Мансур. Теперь же, вглядываясь в лица односельчан, он, словно в составленном из осколков зеркале, видел отражение разных событий собственной жизни. Что и говорить, как и его самого, судьба не баловала этих людей, испытала их и войной, и голодом, и страхом. Но ведь живут, чего-то ждут, к чему-то стремятся, заботятся о детях. Значит, в этом и есть смысл их существования?..
В первом ряду президиума сидит друг Мансура Хайдар. Солидно покашливает, неспешно поглаживает все еще густые, с обильной проседью волосы и, будто поддакивая оратору, тихонько качает головой. Тоже хлебнул мужик за свою жизнь всякого. А ведь выстоял да еще двух сыновей в люди вывел: один учителем работает в соседнем районе, второй — лучший бригадир в Куштиряке.
В последнем ряду у самой двери торчит маленькая, вся седая голова Зиганши. Лицо изборождено глубокими морщинами, некогда толстый, круглый живот опал, как пустой бурдюк. Увидев его, Мансур внутренне возмутился: зачем он на этом гордом и горестном празднике Куштиряка? Не имеет он права сидеть даже и на задворках народного торжества!