Мне 40 лет
Шрифт:
Поскольку я очень прогуливала творческий семинар из-за болезней детей, я писала по пьесе каждый семестр.
— Вот моя новая пьеса, — подходила я к Розову, чтобы получить зачёт по творчеству.
— Я её и читать не буду, мне некогда. И зачёт вам не поставлю, потому что вы прогуливаете мои семинары, — с отвращением говорил Розов. Он меня терпеть не мог, я никогда не шестерила и на обсуждениях пьес сладострастно рубила правду-матку, а не пыталась попасть в ногу с мнением руководителя. Однажды на обсуждении пьесы Нины Садур про какую-то девочку, свихнувшуюся от картинки про ужасы войны во Вьетнаме, я вякнула про то, что это липа, и что нам Вьетнам, когда у нас у самих вчера был тридцать седьмой и сорок первый
Короче, зачётов по творчеству он мне не ставил, пьес моих не читал. Выручала Вишневская, которой всё равно кому было подписывать зачётную книжку, хоть слону.
Наступало олимпийское лето, я отправила детей с Сашей и мамой на Украину и решила устроить себе «дом творчества», в котором «буду работать над пьесой про Олешу». И вот я одна в своей огромной квартире. Точнее с подругой, назовём её Дашей Волковой. Даша Волкова была красивая вульгарная девушка из подмосковной семьи. Она писала никакие стихи, спала с самыми уценёнными персонажами литературной тусовки, не понимала, почему никак не устраивается личная жизнь, и изо всех сил пыталась осесть в Москве.
Даша Волкова была девушка в стиле «Тётенька, дайте попить, а то так есть хочется, что ночевать негде». Конечно, у меня было жуткое чувство вины перед однокурсницами — в двадцать с небольшим лет у меня было двое дивных детей, роскошная по тем временам квартира и любящий, обеспечивающий муж. А Даша психологически уже не могла жить в Подмосковье. Плела истории про подлеца бывшего мужа, известного хоккеиста, которому оставила квартиру и бриллианты, про известного поэта — фронтовика, обещавшего подарить однокомнатную квартиру, про именитых обижающих любовников, хотя реально никого, кроме пьяни из нижнего буфета Дома литераторов, в её объятиях не бывало.
Даша жила в полуподвальной комнате с подружкой — поэтессой, работающей за эту комнату дворничихой, и больной собакой колли. На этой колли я и сломалась. Даша звонила моей маме, консультируясь по поводу здоровья собаки, а когда колли умерла, я оставила Дашу ночевать, и она постепенно ввинтилась в нас таким штопором, что практически получила свою комнату и свои ключи. Работать Даша не могла и не хотела, ссылаясь на слабое здоровье, хотя девушка была кровь с молоком. Питалась у нас или в подобных местах, деньги брала у мамы, воспитательницы детского сада, писала стихи и тусовалась.
Иногда она оставалась посидеть с детьми, но на просьбу, например, помыть посуду реагировала недоумением. Опёка зашла так далеко, что однажды, когда на лишние деньги муж предложил купить мне сапоги в филармонии (артисты ездили за границу чаще остальных и устраивали внутренний рынок), я жёстко сказала: «Неужели ты не помнишь, что у Даши нет туфель на осень, поищи лучше туфли для неё».
Собственно, на Дашу я перенесла чувство вины перед матерью и братом. Однажды, в студёную зимнюю пору, когда в новой квартире мы жили некоторое время вместе с мамой и братом, я с Дашей уехала в центр по делам. Муж и брат болели гриппом. Поездка оказалась сложнее, чем предполагалось, у Даши был очередной любовный конфликт, мы выбились из времени и не успели в аптеку за лекарством для брата. Лекарство было не срочное, и мы не поехали в дежурную аптеку, решив купить его рано утром. Брат, который лажал всех всю жизнь, устроил отвратительную разборку, час читал мораль, а потом сильно оскорбил меня.
Я привыкла к любым выходкам матери и брата, но тут почему-то сдали нервы, я вышла в кухню и заревела. Муж спросил, что случилось, я наябедничала. Муж зашёл в комнату
— Если ещё когда-нибудь в жизни ты оскорбишь мою жену, — сказал Саша, — ты получишь по морде так, как никогда не получал.
Брат мгновенно вскочил с постели и затеял драку. Зрелище двух гриппозных накачанных мужиков, выясняющих отношения вручную на глазах у малышей, наблюдающих этот боевик через стеклянные двери из холла, привело меня в такой ужас, что пружина лопнула.
— Хватит, — сказала я матери, потому что не понимала, почему она требует, чтобы брат как амулет сопровождал меня всю жизнь. — Сейчас я ловлю такси, он уезжает в свою квартиру и больше не переступит этого порога.
— Ты предала брата ради мужа, — резюмировала она. — Я уезжаю с ним, и ты больше никогда меня не увидишь. У тебя дети, и у меня — ребёнок!
После зачистки местности от родственников Даша легко заняла их должности профессионально больных и профессионально несчастных, но у нас с ней была ещё и общая светская литературная жизнь. Мы могли болтать ночи напролёт, планируя новые похождения и обсуждая старые. Правда, после этого она спала до обеда, а я вставала с утра с детьми и впрягалась в бурлацкую лямку близнецовой мамаши, в которой всё, что касается ухода за одним ребёнком, умножается не на два, а на четыре. Но я была молодая, могла свернуть горы.
Итак, оставшись вдвоём, мы с Дашей взяли листок бумаги и с весёлым цинизмом написали список запланированных на месяц романов. Конечно, жизнь подкорректировала его, но многое успелось. Не то чтобы сексуальная разнузданность не давала мне покоя, но, просидев почти два года с детьми в спальном районе без своей среды с редкими вылазками в Дом литераторов, я понимала, что если не устрою римские каникулы, то свихнусь или заболею.
Я обожала детей и мужа, была перфекционисткой в домашнем хозяйстве, успевала писать пьесы и сдавать зачёты, но физиологически не могла превратиться в кухонно-педагогический компьютер, на экране которого ежесекундно мелькает список сделанного и не сделанного, купленного и не купленного, вымытого и не вымытого, вылеченного и не вылеченного. Соседки, мамаши сверстников моих детей, пренебрегая подобной логикой, постепенно превращались в клинические существа с тяжёлым взором скота, идущего на бойню. Они целый день стояли в очереди, у плиты, у стиральной машины, у гладильной доски, бегали по дому с тряпкой и пылесосом. Уже почти ненавидели собственных детей и всё время дёргали их, орали, запрещали землю, лужи, возню и лазанье на деревья. К вечеру они дожидались «сверхчеловека»-мужа с работы, снова орали на детей, потому что «папа устал», метались у стола с тарелками, смотрели кино «про любовь» по телевизору и ложились с мужем в постель, о чём потом отзывались с большим омерзением.
Однажды я наблюдала свою интеллигентнейшую соседку в универсамовском бою за расфасованное мясо. Она крошила толпу как десантник пехотинцев — с боевым визгом и таким лицом, которого я испугалась. Я знала, что это не последнее мясо в её жизни, холодильник соседка всегда набивала на три недели вперёд. Просто это было единственное место, где она позволяла себе не сдерживать накопившуюся агрессию. Она шла в универсам, как в тренажёрный зал. И всё это почему-то гордо называлось «я замужем, и муж меня обеспечивает».