Мне 40 лет
Шрифт:
Услышав, что она приехала выселять Эрнандес из дому, потому что передумала, и в нём будут жить целый год те, кого она прислала, потому что её больше не интересует продажа дома, а интересует удачная сделка с их жильём, я поняла, что Лариса заигралась. Моя близкая подруга начала играть в людей и деньги, а от таких вещей у меня внутри всё покрывалось толстой коркой льда.
Вытерев кровь с лица, Лариса потребовала, чтобы в двухдневный срок дом был освобождён Леной, и уехала вечерним поездом. Эрнандес, месяц мывшая и чистящая авгиевы конюшни, начала собирать манатки и переселяться в домик москвичей, который буйные адвентисты — а они заявили, что они
Эрнандес начала искать другой дом. А адвентисты начали загаживать Ларисин. Дополнительный секрет их приезда состоял в том, что в селе была сильная адвентистская община, которой они собрались сесть на шею, поскольку в Москве кормились аналогичным образом. Но город большой, а в селе ничего не скроешь. В первую же неделю старушка-адвентистка, припёршая мешок еды к калитке ларисиного дома, услышала страшные вопли. Подкралась к окошку и узрела, как беременная мамаша избивает детей чем попало. На старушку это произвело такое впечатление, что она понесла мешок обратно и сообщила своим, что это никакие не адвентисты, а просто сволочи.
Приток еды кончился. Многодетный папаша, напившись, лежал в луже возле магазина. Беременная мамаша рвала и метала. Дети уже украли, что могли, а привязанная овчарка выла на луну и солнце. «Адвентисты» объявили всем, что Лариса их обманула, что в доме оказалось во много раз меньше комнат и постелей, чем было обещано в Москве, что хохлы злые, климат ужасный, и вернулись в столицу. С Ларисой мы больше не встречались. Я очень люблю её, но боюсь, что та Лариса, которую я люблю, осталась в прошлом, потому что слишком дорого заплатила за свою финансовую успешность.
Короче, село уже давно перестало обсуждать латиноамериканские сериалы, поскольку московские дачники затмевали их сложностью интриг.
Я активно участвовала в войнах молодых литераторов с Союзом писателей, и Владислав Листьев предложил дать интервью «Взгляду» о том, что молодые думают о мохнатых и махровых, всё захвативших в литературе. Я была чрезвычайно горда, привела друзей, и мы долго распинались перед камерами, поливая правление СП. В тот день, когда программа «Взгляд» с моими текстами должна была выйти в эфир, на улице подвалил псих с фотоаппаратом.
— Слушай, ты, девчонка. Я тебе предлагаю сняться. Я лучший фотограф страны, — и он зашуршал журналами со своими фотографиями.
Тон, которым он объяснялся, был чудовищным, и в сочетании с фактом, что меня снова клеят как лицо и тело, хоть и для фотосъёмки, привёл меня в бешенство. Я объяснила, что подобным образом уважающие себя люди не разговаривают. Что я не фотомодель, а мать двоих взрослых детей, маститая писательница, и если он ставит это под сомнение, пусть включит вечером «Взгляд». Но псих с фотоаппаратом был непробиваем, обещал гениальные фотографии и звал в студию. Фотографии были безумно нужны для публикаций, и я оставила ему телефон.
Вечером все мои знакомые приникли к телевизору, а когда «Взгляд» благополучно кончился без моего интервью, раздался телефон психа с фотоаппаратом.
— Ну, что, девчонка, хрена ты меня заставила эту фигню смотреть? Приходи завтра в мастерскую,
Крыть было нечем, я пришла в мастерскую. Какая-то забитая девочка сделала мне макияж, я села под лампы, псих с фотоаппаратом поставил свет и начал монолог:
— Что это ты так вырядилась? Что это за футболка? Что это за стиль? У тебя что, приличной блузочки что-ли нету? Такой романтической с оборками? И глаз у тебя какой-то замыленный… Ты смотри в объектив, как будто ты меня хочешь! А то получится диетический кефир! Что это у тебя за мешки под глазами? Может, тебе почки проверить? И запомни, ты теперь фотомодель, значит, обязана высыпаться. Твоя харя — твои заработки! — Это уже было слишком, я встала, чтобы уйти, в глазах у меня чуть не блестели слёзы. — Стоять! — заорал он и защёлкал затвором. — Вот такой ты мне и была нужна.
Я выкупила фотографии, они действительно были великолепны, и больше не встречалась с психом, хотя в течение года он звонил раз в месяц. Слышала, что он эмигрировал в Штаты и сделал карьеру. А к фотомоделям до сих пор отношусь с жалостью.
Общение с фотографом снова напомнило мне практику в Театре на Таганке, куда я была отправлена на четвёртом курсе Литинститута. Волновалась, переступая порог «святая святых», обожествляла каждый кирпич здания, пока не попала на репетицию. Любимов разминал «Самоубийцу» (это было перед его отъездом), унижая, довёл великолепную Марию Полицеймако до слёз, а когда она пыталась выбежать, тем же тоном остановил: «Вот такая ты мне и нужна в этом куске!».
Муж Ритки водил нас на закрытые экологические тусовки, где жонглировали цифрами, ругали коммунистов и диагностировали экологические катастрофы. А потом увидела душераздирающую передачу о детском доме и переместила пафос туда. Нашла детский дом на Нахимовском проспекте, с молодым интеллигентным директором, и предложила ему свои силы. Он к предложениям был открыт, и я начала таскать туда знакомых детских писателей, музыкантов, артистов. Когда никто не вытаскивался, просто читала вслух книжки. Боже, как эти дети слушали, какие у них были лица! Но как только я перестала кайфовать от собственного благородства, я поняла, какая я идиотка. Детский дом был чёрной дырой, ему бессмысленно было посвящать свою жизнь и оптом, и в розницу, потому что сама логика существования подобной структуры аморальна. Брошенные и сбежавшие дети должны немедленно раздаваться в семьи.
Если б вы слышали, как начал разговаривать с детьми персонал, попривыкнув ко мне! Содрогнулась даже я, прошедшая через специнтернат. Все эти видики в каждом классе и американские конфеты к каждой еде ничего не меняли, любого из этих детей должна была откачивать для нормальной жизни долгое время целая семья. Соединив вместе, совок лишь помножил их проблемы друг на друга.
С детства я твердила молитву про силы, чтобы делать то, что могу, мужество, чтобы не делать того, чего не могу, и мудрость всегда отличать одно от другого. По этой логике, мне всю молодость не хватало мужества и мудрости. Я бралась за неразумно большие дела и только к зрелости поняла, что сил у меня ровно на то, чтобы немного вычистить себя и решить проблемы близких. И что если это поймёт каждый, то человечество цивилизуется гораздо быстрее, чем в пафосе глобалистских проблем. Как говорил Серафим Саровский: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи».