Мне 40 лет
Шрифт:
Вторым видом штурмовиков были люди, требовавшие выкупленные шкафы и диваны, не дожидаясь приземления израильского самолёта. Третьи оказались самыми опасными, им надо было захватить опустевшую квартиру, забаррикадироваться в ней на время войны с Моссоветом и легитимизировать её с помощью судебной казуистики. Они всё-таки ещё были совки и боялись идти на взлом, но были готовы ко всем формам подкупа. Как держательницу ключей, меня настигали в метро, во дворе и по телефону, обольщали материально и сдержанно угрожали. Целых две недели я чувствовала себя золотой рыбкой, способной исполнить самое заветное. Умнее всех поступил мужик с шестнадцатого этажа, он привёл меня в свою аварийную квартиру,
Судьбе было мало Инниного отъезда. Уезжала и Ритка. В ней не было Инниной трагической глубины, она эмигрировала с громким птичьим щебетом и набором образных страшилок о том, как мы все здесь погибнем. Ближе к отъезду даже начали портиться отношения, они с мужем оказались из тех выезжающих, которые назначают врагами всех, кто не вступает в их партию. Рассказы о безукоризненной распахнутости Голландии ко всему русскому Ритка играла как пронзительные чеховские монологи. Если б я по этой самой Голландии только что не ездила в Англию, искушение непременно закралось бы в моё сердце.
Как всякая средняя артистка, недополученные в театре роли она отыгрывала в жизни. В своё время я сломалась на этюде, привезённом с похорон ее отца. Ритка, рыдая, рассказала как да что, потом выпрямилась, встала в центр комнаты, вытянула руку вперёд и сказала свистящим шёпотом: «И вот я бросаю в могилу ком земли…» — у меня мороз побежал по коже. Через неделю она уже забыла, кому что рассказывала, повторила на бис, выбежала в центр комнаты на тех же словах, свистящий шёпот про ком земли стал частью жёсткого эстрадного номера, я еле сдержалась, чтоб не зааплодировать.
В итоге Инна работает в Израиле бебиситором; а Ритка разошлась с мужем, не потянувшим эмигрантских невзгод, и работает в Голландии массажисткой. Верка вышла замуж за преуспевающего американца, родила дочку и за десять лет так и не нашла достойной себя работы. Из записной книжки ежемесячно выбывали новые и новые московские телефоны. Казалось, вот пришли перемены! Вот наше время! Но друзья, до этого вместе со мной ненавидящие советскую власть, боялись перемен больше советской власти. Как говаривал Мирабо: «Переход от плохого к хорошему часто бывает хуже, чем само плохое».
На пути в Англию мы поболтались в Варшаве. Там я сдуру купила, не успев померить, роскошные джинсовые сапоги. Они оказались на размер меньше, и я повесила на универсаме объявление «Меняю джинсовые сапоги 36 размера на что-нибудь полезное или забавное». Подобными воззваниями были завешаны все заборы — деньги в этот момент ничего не стоили, и люди ориентировались на натуральный обмен.
По сапоги пришла девушка, чуть моложе меня. Такая милая филфаковка в сильной истерике по поводу приближающегося отъезда с детьми в Америку. Муж, немолодой художник, оставался здесь, а она бежала спасаться не от трудностей переходного периода, а от сниженной в ходе брака самооценки. Сапоги были точно на неё.
— Я готова предложить в обмен на них кофемолку, — сказала филфаковка.
— Но у нас никто не пьёт кофе, — пожала я плечами.
— Ну, пожалуйста, мне это так важно. Я прилечу в Америку и сойду по трапу в этих сапогах! И у меня начнётся новая жизнь! — канючила она.
— Кофемолка так кофемолка, — сдалась я, они все так сильно мучались по поводу отъезда, что генерировали чувство вины у остающихся.
Я отдала сапоги, а за кофемолкой мы с мужем собирались зайти к ней вечером, гуляя с собакой. Она жила в одной автобусной остановке от нас, в такой же башне, окна смотрели друг на друга,
Когда наш переезд на улицу Усачёва перешёл в стадию паковки вещей и связывания книг в пачки, в Доме литераторов ко мне подошёл знакомый романист и подарил только что вышедшую книгу. На титульном листе была указана фамилия художника, моего первого возлюбленного.
— Я с ним когда-то давно общалась. Как он? — спросила я.
— Богат и знаменит. Музеи покупают его картины. Но он сейчас в депрессии, его бросила жена. Вот телефон, позвони ему, развей тоску, — и он продиктовал номер телефона, находящийся совсем рядом с моим домом.
— И давно он там живёт? — изумилась я.
— Лет десять.
— Надо же, а я именно сейчас оттуда переезжаю.
Любопытство раздирало пополам. Но как могло получиться, что, живя бок о бок, за десять лет мы ни разу не увиделись? Жалко, могли бы по-соседски дружить семьями… Значит, его бросила старая жена, на которую я по юношеской невоздержанности ополчилась почти двадцать лет назад!
В этот момент я собиралась издавать переведённую на русский и адаптированную к российским реалиям книгу своего английского троюродного брата, профессора-натуропата Питера Дедмана. Уже нашла двух пожилых пираток, организовавших издательство «Культура и традиции» (впоследствии они нагло обокрали меня и Питера на издании книжки). Но с иллюстрациями ещё было неясно. Я позвонила художнику и стала официальным тоном склонять его к сотрудничеству.
— Я живописец, — злобно сказал он. — Я оформил всего одну книгу в жизни своему другу. Мне это неинтересно. Особенно в данный период жизни. Больше не звоните, это бесполезно.
— Я бы хотела встретиться с вами, мне кажется, это может повлиять на ваше решение, — промурлыкала я.
— Ошибаетесь. Как бы вы не были неотразимы, меня это не заинтересует. У меня другой период жизни. Приходите завтра в пять, у меня будет на вас двадцать минут. Записывайте адрес.
Собиралась, как Наташа Ростова на первый бал. Мне были нужны судьбинные разъяснения. Хотелось взрослыми женскими мозгами понять, что же было двадцать лет назад. Я подошла к дому. Это был дом… в который я ходила за кофемолкой. Доехала до соответствующего этажа и похолодела, поняв, что иду в ту самую квартиру. Открыл солидный, но ещё товарный господин, в котором едва угадывался патлатый художник. Вся возвышенная рассеянность конвертировалась в брезгливую раздражённость. Скользнув по мне машинально раздевающим взглядом, пригласил в комнату и подал чаю.
Я ошалела и начала нести что-то про район и погоду. Он мрачно курил. Боже, как он стал стар. Не физически. Старость была не в том, как он сидел, а в том, как он слушал. Я сделала паузу, он посмотрел с обидой и сказал:
— Моя жена уехала в Америку и увезла детей.
— Я знаю, — тактичным голосом ответила я, полагая, что узнал и сокращает дистанцию для обсуждения наболевшего.
— Откуда вы знаете? — напрягся он. Не узнал.
— Случайно познакомились. Ей было очень тяжело уезжать, — попыталась утешить я. — Но ведь здесь дети от первого брака.